Экология речи и языка

ЭКОЛОГИЯ ЯЗЫКА  И РЕЧИ 

 Принято считать,  что экология — это прежде  всего «наука об отношениях  растительных и животных организмов  друг к другу и к окружающей  их среде. Экология растений. Экология  животных. Экология человека» (1). 

Или, по Э. Геккелю  — раздел биологии, занимающийся проблемами этих взаимоотношений. 

Но не случайно само это слово — экология —  образованное от слияния греческих oikos (дом) и logos (учение) дало возможность  и основания академику Д.С. Лихачеву создать работу об экологии культуры, Льву Скворцову — об экологии слова, Ф. Данешу и С. Чмейрковой — «Экология языка малого народа», ученым Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина — разработать направление «Проблемы экологии русского языка» и т.д. 

Ибо «учение  о доме» по самому своему определению не может быть сужено только до науки биологического цикла; в обязательном порядке оно, это учение, должно вбирать в себя и проблемы гуманитарного плана. 

В противном  случае это будет учение не о доме, а о строении, постройке, сооружении. 

Любой дом состоит  не только из стен,  населяющих его  существ и окружающей его природы; его жизнестойкость и жизнеспособность как полноценной системы материально-нравственного  порядка во многом зависит и от господствующих в нем нематериальных явлений — отношений, духовности, языка и т.д. 

Сейчас же, говоря об этике и морали применительно  к экологии (например, экологическая  этика, экологические ценности),  все же в первую очередь подразумевают  под этим отношение к природе  и человеку (как части природы) как к материальным категориям. Но в то же время в русском обиходном языке уже укоренились устойчивые словосочетания «экологически чистый продукт», «здоровая экология», «плохая экология» и т.д. При этом слово «экология» миллионами граждан воспринимается сегодня как своего рода синоним слов «чистота», «незагрязненность». 

Рафинированный  ученый (как эколог, так и лингвист) сочтет эти выражения некорректными, ущербными. Но народ — творец того языка, который ему, народу, понятен  и доступен. Это вовсе не значит, что народ всегда прав. Нередко он ошибается даже на всенародных выборах. Но это значит, что все чаще мелькающий термин «экология языка» имеет полное право на жизнь. 

Академик С.С. Шварц на конференции по экологии заявил, что может навскидку дать сотню определений понятию «экология»; может быть, так оно и есть, поэтому дело, на мой взгляд, не в термине, дело — в проблеме, в причине, которая, как ее ни назови, настоятельно требует осмысления и решения. Уж точно — хотя бы внимания. Потому что, если сейчас не думать об экологии языка, то в скором времени придутся думать о языке экологии, равно как и всех прочих наук, и не только наук. 

В своем «Слове при получении Большой Ломоносовской  медали Российской академии наук» А.И. Солженицын об одной из таких причин сказал: «Процесс эволюции всякого языка течет постоянно: что-то постепенно теряется, что-то приобретается. Но крупная общественная революция приводит в ненормальное, болезненное сотрясение также и весь язык, в опасных пределах. 

Так и русский  язык от потрясений ХХ века — болезненно покорежился, испытал коррозию, быстро оскудел, сузился потерею своих неповторимых красок и соков, свой гибкости и глубины. 

А с разложения языка начинается и им сопровождается разложение культуры. Это — и  символичное, и духовно опаснейшее повреждение» (2). 

Надо ли напоминать о том, сколько общественных революций  произошло в России на протяжение только последних десятилетий, поскольку  революция — не обязательно смена  строя (как Великая французская, буржуазная или пролетарская социалистическая), но и вообще — резкий скачок, переворот. 

В результате —  обеднение языка (одновременно за счет как потери многих родных лексических  форм, так и за счет чуждых заимствований, не всегда уместных и удачных), усреднение и извращение речи, подмена понятий. 

Сами по себе языковые реформы 1918-го и 1956-го годов  отнюдь не бесспорны, а если к ним  добавить еще и культурный упадок, вызванный оттоком из России интеллигенции (несколько волн эмиграции), и активное влияние на два последних поколения  языка телесериалов, «ложной литературы», части средств массовой информации, то станет ясно, что через два десятилетия произведения Достоевского, Толстого и Чехова пониманию многих будут просто недоступны. 

Франция дала пример революций, и этому примеру затем  последовали другие, в частности, и в России; но ведь Франция дала и пример закона о сохранении языка — ему, этому примеру, в России, увы, пока не последовали. А ведь это закон об экологии языка. Он чрезвычайно прост и очень похож на элементарные именно природные законы: если хочешь сохраниться, нельзя, чтобы в единицу времени на единице пространства звучало больше чужих слов, чем родных и было больше иноземных букв, чем своих. 

Пока же, зайдя  в любой московский магазин, покупатель вправе требовать переводчика, т.к., несмотря на все постановления, значительная часть упаковок изобилует иностранными надписями и целыми инструкциями. К этому надо добавить рекламные щиты, фильмы, обложки и т.д. 

Хочу быть понятым  правильно: речь не о каком-либо запрете, а о том, что, по слову Парацельса, во всем важна доза, мера. Нормальная доза лекарства лечит, повышенная — может убить. Никто не призывает калоши называть «мокроступами», а фортепиано — «тихогромом», — через это уже прошли. Но явное неуважение к языку и к себе — неуважение себя — когда в речь внедряются иностранные слова, имеющие русские аналоги. 

По этому поводу в упоминавшемся уже «Слове...»  А.И. Солженицын говорит, что «нельзя  считать надежду потерянной: например, в послепетровскую, в елизаветинскую пору письменный язык был затоплен обилием немецко-голландских, также безнадобных, заимствований — а со временем они схлынули как пена. Но тогда был здоров, невредим сам стержень нашего живого языка — не как сегодня». 

В том-то и дело, что тогда был заполонен письменный язык, в то время как стержень живого языка был здоров. Сейчас же ситуация такова, что и письменный язык нивелируется, и живой угнетается. Причин несколько. Кроме перечисленных выше, это — сокращение времени изучения русского языка в учебных заведениях; низкое качество самого преподавания; отрыв в школьной программе русского языка от русской литературы (как будто ничему не научил отрицательный опыт отрыва литературы от истории, когда были расформированы историко-филологические факультеты и в результате историки не знали, какие произведения были созданы в период Отечественной войны 1812 года, а филологи путались в исторических событиях, случившихся на протяжение жизни Пушкина). 

Еще десять-пятнадцать лет назад работала воспитательно-образовательная  схема «семья и школа». В наше время последовательность должна быть обратная — «школа и семья», т.к., во-первых, в школе ученик проводит намного больше времени, чем дома, и, во-вторых, социально-экономические условия таковы, что взрослые члены семьи, занятые добыванием средств (не секрет, что половина населения работает дополнительно по совместительству или сразу в нескольких фирмах) не в состоянии уделить ученику кроме бытового внимания еще и внимание образовательное, культурное, досуговое. 

А в то же самое  время основная информация, потребляемая ребенком от рождения до 8 лет, — языковая, то есть самая сложная: не о названии вещей и явлений, а о соотношении вещи и ее имени. 

Нами сейчас забыта простая истина: язык не только определяет явление или помогает узнать информацию; ОН САМ есть информация. 

Поэтому небывалая  потеря лексических запасов сейчас, в конце ХХ века — одновременно и потеря информационных кодов. 

Словарь-справочник по социологии и политологии дает следующее определение: «Язык —  важнейшее средство человеческого общения, неразрывно связанное с мышлением и представляющее собой хранилище духовных ценностей и систему коммуникации, осуществляемой с помощью звуков и символов...» (3). 

Не стану прибегать  к расширительному толкованию, но непременно надо обратить внимание на то, что имеет непосредственное отношение к предмету разговора: во-первых, что язык неразрывно связан с мышлением (следовательно, изменения в языке — суть и изменения в мышлении!); и, во-вторых, язык - хранилище духовных ценностей. Не способ передачи, заметим, а — хранилище. Иной вопрос — каким образом и что именно хранится в закромах языка и вообще — в языковом пространстве. Один лишь лексико-семантический анализ речи как метод изучения языковой личности уже доказывает, что существует языковое сознание. (4). Интересно, исторически доказательно пишет о конкретных примерах его существования и член-корреспондент РАН, ученый секретарь Отделения языка и литературы РАН Ю.Л. Воротников (в статье  "Более лучше, более веселее")... 

Иногда это  сознание не выражено в конкретных материальных формах, иногда же оно явлено, как своеобразный памятник мысли, пусть и не всегда адекватно воспринимаемый. Например, всем носителям языка известно четверостишие про божью коровку и обращенное к ней пожелание принести хлеба, — «черного иль белого, только не горелого». Казалось бы, игровое четверостишие направлено на детскую аудиторию с целью забавы. Но много ли известно бесполезных забав в языке вообще? Мало. Многие ли «забавы» выдерживают вековые испытания временем, приспосабливаясь к условиям (вдруг появляются в четверостишии слова «котлетки», «конфетки» и т.д.), но не меняя ключевых слов? А в данном случае они, эти слова — «горелый хлеб». Конечно, метафора — для лучшего запоминания детским умом. Почему детским? Потому что полученное в детстве знание хранится всю оставшуюся жизнь. А разве это — про «горелый хлеб» — знание? Это — знание; иное дело, что оно пока не расшифровано — надобности не было. При необходимости  метафора «горелый хлеб» будет человеком раскрыта и станет ясно, что речь не о пожаре, а о черной тле, которая нападает на злаковый колос в период молочного созревания зерен; колос со стороны напоминает обуглившийся. Божья коровка имеет способность изгонять тлю. Следовательно, за детским четверостишием крылся вполне взрослый и полезный агрономический рецепт. 

Главное — понять его? На мой взгляд, главное —  сохранить хотя бы до тех пор, когда  наступит понимание. А то ведь можем  спустя 100 лет стать умными, понимающими, а вот что именно нам расшифровывать из народной и из языковой мудрости — не сохраним, растеряем по пути, потому что на первый взгляд вся эта «языковая рухлядь» не представляет особой ценности. 

Но, как уже  говорилось, иногда проявление языкового  сознания может существовать и в  еще менее выраженных, менее заметных формах. Например, в форме припева «люли». Почему не «тра-та»? Потому, что засыпает ребенок именно под «люли». Об удивительном успокаивающем воздействии звуков «л» и «и» на организм ученые задумались давно. Кстати, еще в 1883 году академик Потебня (а затем и Ветухов, и Шейн) пришли к выводу, что не только славяне поют «люли», но и в санскрите (Индия) это звучит похоже — «лолати», и в литовском — «лулети». 

(Подробнее об  этом — в «Обычаях и традициях  русского народа») (5). 

А потешек, пестушек, прибауток, колыбельных в детском фольклоре — сотни. У каждого этноса — свои; и «питание» именно таким языком и в таком объеме во многом равноценно обычному питанию, — только с разными целями. Наверное, в данном случае тоже применим один из законов Барри Коммонера — «все связано со всем». 

Кто знает, может  быть, именно звуковая волна, вызываемая сочетанием именно таких звуков в  том или ином слове, и есть часть  информации на физиологическом, а не на смысловом уровне. Я пишу о  том, что подсказывает мне мой  писательский, филологический ум; физики и биологи оценят это более профессионально. Вопрос — когда? 

Живая речь поддерживается письменной. И здесь — еще один вопрос: насколько этот процесс взаимоблагоприятен? Здесь, хотя и с известной долей  условности, можно провести сравнение с процессами, происходящими в техносфере, когда продукты новых технологий внедряются в большем количестве, чем биосфера может переработать; в результате — дисбаланс и отравление. Да, язык не может развиваться только по пути круговорота; но и искусственно создавать «отходы» (лексические, стилистические, морфологические) по крайней мере нерачительно — источник может иссякнуть. 

Одна из причин нивелирования письменного языка  кроется в редакторско-издательской сфере. Старая, классическая редакторская школа в России практически разрушена и уничтожена. Современный же редактор, заботясь о «доходчивости» произведения, нередко превращает его в пресный усредненный текст, коих сотни и сотни. 

Видимо, именно подобное отношение к языку позволило  серьезному издательству «Эксмо» выпустить в свет сокращенный вариант знаменитого «Толкового словаря» В.И. Даля (6). Во-первых, в одном томе вместо привычных четырех; во-вторых, с произвольными, ничем не обоснованными выкидками; в-третьих, с полным игнорированием самого принципа расположения слов... Как можно определить, какие слова читателю нужны, а от каких его, читателя, можно избавить (из 200 тысяч слов оставлено всего 20 тысяч, то есть десятая часть!)? С таким же успехом могли бы сократить и таблицу умножения — там ведь тоже есть «резервы»: дублируются 2×5 и 5×2 и т.д.