Понятие преступления

Если попытаться сгруппировать все известные дефиниции преступления с учетом специфики подхода к решению вопроса о взаимосвязи формального и материального, то сле­дует выделить три типа, которые с некоторой долей условности можно назвать формальными, материальными и формально-материальными.

В первом из названных типов упоминается лишь о формальной (юридической, правовой) стороне преступления. В законодательстве многих европейских государств этот под­ход достаточно четко обозначился в начале XIX в., что отра­зилось в разных формулировках признака противоправнос­ти: в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных акцент делался на противозаконность деяния; в Уголовном Уложении 1903 г. — на воспрещенность деяния законом под страхом наказания; в законодательстве других европейских государств того периода — на законодательную объявленность деяния преступлением. В теоретическом аспекте нор­мативная закрепленность такого понимания преступления была связана с осознанием важности принципа nullum crimen sine lege; того, что 1) предоставление суду права обла­гать наказанием деяния, прямо в законах не предусмотрен­ные, заключает в себе полное смешение деятельности су­дебной и законодательной; 2) предоставление суду такого права не только приравнивает судью к законодателю, но ста­вит его выше последнего, дает ему право контроля; 3) при­знавая такое право суда, мы наносим страшный удар граж­данской свободе и спокойствию каждого; 4) предоставление такого права суду вовсе не требуется, так как законодатель при первом указании практики на подобный недостаток всегда может заполнить пробел. В практическом плане лишению суда права прибегать к аналогии уголовного закона пред­шествовала огромная работа по систематизации различных отраслей права, кодификации уголовного законодательства, выявлению в нем пробелов, наслоений, дублирования, про­тиворечий. Иначе говоря, появление формальных определе­ний понятия преступления знаменовало собой новый, несо­мненно прогрессивный этап в развитии уголовно-правовой доктрины. В XX в. этой оценки придерживались законода­тели и ученые многих зарубежных государств. Что же каса­ется нашей страны, то в ней в этот период отношение к фор­мальному определению понятия преступления не оставалось неизменным.

Наиболее специфическим оно было в период до конца 50-х годов. Руководящие начала по уголовному праву РСФСР 1919г., определяя преступление, ограничивались выделени­ем в нем лишь признака общественной опасности совершае­мых лицом деяний. Это, если так можно выразиться, «чисто» материальный подход. Неупоминание в данном случае в за­конах о формальном признаке преступления, несомненно, свя­зано с желанием их разработчиков использовать институт аналогии в уголовном праве: «Ни один Уголовный кодекс, — утверждалось в докладе одного из авторов проекта УК РСФСР 1922 г. Д. И. Курского, — не в состоянии объять все­го многообразия уголовных деяний, которые могут совершать­ся и совершаются в действительности, и если мы, хотим создать кодекс, с помощью которого можно было бы наи­более успешно бороться с опасными для советского строя явлениями, то мы должны иметь статьи, дающие возмож­ность судье действовать по аналогии, дающей возможность судье руководствоваться социалистическим правосознанием, чтобы найти выход из положения».[18] Но в конечном счете та­кого рода соображения не были главной причиной того, что теория уголовного права, определяя понятие преступления, всегда отдавала предпочтение в нем материальному, а не фор­мальному. Еще до принятия Основ уголовного законодательст­ва Союза ССР 1958 г., закрепивших предусмотренность дея­ний законом в качестве обязательного условия признания их преступлением и тем самым исключивших аналогию, ряд авторов считал возможным выделять в его понятии признак противоправности, отводя ему значение второстепенного, дополнительного. Весьма примечательны в этом смысле суж­дения, которые, характеризуя отношение советской науки к формальному признаку, в 1955 г. высказывал А.А. Герцензон: «Основываясь на идеях, заложенных в советском уголовном законодательстве, отражая принципы социа­листического правосознания, советские криминалисты выде­ляют основной признак, характеризующий преступление, – его общественную опасность... Вместе с тем, не ограничива­ясь выявлением этого основного признака, они указывают и на другие признаки, хотя и являющиеся производными, но позволяющие наиболее полно охарактеризовать сущность преступления – противоправность, наказуемость... Призна­ки эти, взятые «сами по себе» изолированно, оторванно от основного признака – общественной опасности, могли бы при­вести к формальному юридическому определению понятия преступления. Но взятые в сочетании с общественной опас­ностью, рассматриваемые как производные от нее, они поз­воляют советским юристам наиболее полно раскрыть пре­ступление».[19]

Не изменились взгляды ученых на роль противоправ­ности и после принятия Основ уголовного законодательства 1958 г. Говоря по сути дела о материальном и формальном как о разных признаках одной дефиниции преступления, ав­торы отстаивали мысль о приоритете одного (общественной опасности деяния) над другим (противоправностью деяния). В 80-х годах такой взгляд нашел свое отражение в позиции авторов теоретической модели УК, которые, отводя соответствующее место формальному признаку, предложили видеть в преступлении «общественно опасное, виновное действие или бездействие... запрещенное уголовным законом под стра­хом наказания». Не случайно и то, что в новом уголовном законодательстве о признаке «запрещенности настоящим Кодексом под угрозой наказания" речь идет в заключитель­ной части определения понятия преступления. Иное реше­ние вопроса предлагалось лишь разработчиками проекта УК РФ 1994 г.: «Преступлением признается запрещенное уголовным законом деяние (действие или бездействие), причиняющее вред или создающее угрозу причинения вре­да личности, обществу или государству». Как указывалось в пояснительной записке, в качестве главного признака пре­ступления разработчики проекта стремились закрепить про­тивоправность деяния, его запрещенность уголовным зако­ном.[20]

Материальность определения понятия преступления всегда оценивалась в нашей литературе в качестве наиболее существенного преимущества марксистско-ленинского пони­мания этого явления. Почти в каждой работе, посвященной учению о преступлении, можно найти немало страниц, где говорится, с одной стороны, о тавтологичности, ненаучности формального определения преступления, стремлении бур­жуазных государств с помощью такого подхода замаскиро­вать, скрыть классовую сущность посягательств, а с дру­гой – о стремлении советского законодателя и уголовно-правовой науки к открытому провозглашению классовой природы совершаемых в обществе преступлений и т. п. В обоснование необходимости выделять в них материальный признак, его особую значимость, часто приводились не только идеологи­ческие, но и практические соображения. Критикуя авторов, пытавшихся увязать отказ нашего государства от аналогии с отказом от материального взгляда на понятие преступле­ния, А. А. Пионтковский писал: «Материальное понятие пре­ступления необходимо для того, чтобы раскрыть классовое, политическое содержание уголовного законодательства со­циалистического государства. Наличие его позволяет сделать важный практический вывод, что не считается преступле­нием действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части Уголовного кодекса, но в силу малозначительности не является общест­венно опасным. Оно дает возможность также признать, что в тех случаях, когда в силу изменившейся социально-полити­ческой обстановки деяние перестало носить общественно опасный характер, лицо должно быть освобождено от уго­ловной ответственности. Материальное понятие преступле­ния служит, наконец, и для правильного понимания и рас­крытия содержания конкретных составов преступлений, предусмотренных советским уголовным законодательством. Оно представляет собой одно из принципиальных ведущих положений социалистического уголовного права».[21]

Акцент отечественной уголовно-правовой доктрины на материальное в понятии преступления имел свои гносеоло­гические предпосылки и был обусловлен вполне определен­ной трактовкой формального признака преступления. Глав­ное в ней то, что преступление — это: а) определенного рода нарушение; б) нарушение, которое по характеру является правовым, поскольку связывается в одних интерпретациях с нарушением самого закона, в других — с нормой права в объективном или субъективном смысле, в третьих — с опре­деленного рода правовым запретом; в) правонарушение есть нарушение не правовых требований вообще, а именно уголовно-правовых требований в том смысле, что о чем бы ни шла речь — о противозаконности, противоправности, запрещенности деяния, в любом случае подразумевается наруше­ние не закона, нормы, запрета как таковых, а именно уго­ловного закона, уголовно-правовой нормы, уголовно-правового запрета.

Подобного рода представления о формальном признаке преступления нельзя считать не только единственно сущест­вующими, но и достаточно обоснованными и, разумеется, вовсе не потому, что уголовному праву вообще не свойстве­нен запрет как метод регулирования общественных отноше­ний. Можно привести немало примеров, где так или иначе он использован (положения о недопустимости применения уголовного закона по аналогии, объективного вменения, на­значения смертной казни определенной категории лиц и т. д.). Но здесь имеются в виду другие случаи: запреты на совершение тех деяний (убийств, хищений, уклонений от налогов и т. д.), которые наказываются в уголовном порядке. Всем и всегда было ясно, почему такого рода запреты непре­менно должны существовать, однако не столь очевидным оказалось то, что составляет их суть, где именно они форму­лируются или должны формулироваться, каково их значе­ние для понятия преступления.

Если исходить из того, что именно уголовное право ус­танавливает запрет на совершение общественно опасных деяний (в чем сходятся все российские ученые), то прежде всего возникает вопрос: что такое уголовно-правовое регу­лирование вообще? В отечественной литературе на этот счет уже давно нет единства мнений. Одну группу авторов объ­единяет то, что с их точки зрения уголовно-правовое регу­лирование начинается не в тот момент, когда лицо привле­кается к уголовной ответственности за совершенное деяние, а когда был установлен уголовно-правовой запрет на совер­шение такого деяния, иначе говоря, с момента принятия соответствующей уголовно-правовой нормы. Обосновывая та­кую позицию, М. И. Ковалев пишет: «Применение правовых норм есть лишь одна из форм жизни права... Но, кроме того, у права есть и более сложная и более скрытая форма воз­действия на общественную жизнь, которая заключается в организующей, воспитательной и мобилизующей роли, при­сущей праву самим фактом его существования. И уже он порождает определенные правоотношения государства с гражданами и граждан между собой». Подчеркивая, что уже самим фактом издания уголовно-правовой нормы создаются определенные правоотношения, автор отмечает: «Норма уго­ловного права обращена к конкретному гражданину не толь­ко санкцией, но и диспозицией, т. е. она угрожает и предпи­сывает, говоря гражданину, как надо и как не надо себя вес­ти в определенной ситуации. Тем самым она всем гражда­нам или определенной категории их вменяет в обязанность конкретное поведение или, наоборот, запрещает такое при каких-то условиях под угрозой уголовного наказания».[22] Аналогичным образом рассуждают и другие сторонники дан­ной точки зрения, в частности                В. С. Прохоров: «Каждый уго­ловно-правовой запрет очерчивает рамки поведения людей: это можно делать, а то — нельзя. Деятельность людей, про­ходя сквозь гребень уголовно-правовых запретов и велений, упорядочивается. Разве это не регулирование общественных отношений?».[23] «Нет» — отвечает другая группа авторов, считая, что в данном случае нужно говорить не о правовом регулировании, а о правовом воздействии на общественные отношения: «... сам факт существования запретительных норм уголовного права, карающих за совершение общественно опасного деяния, воздействует на отдельных лиц, склонных к совершению преступлений, и удерживает их от соверше­ния преступных действий. Однако здесь нет еще правоотно­шения и поэтому не может быть также уголовно-правового регулирования».[24]

Хотя такого рода дискуссия возникла при рассмотрении вопросов, связанных с выяснением функций уголовного пра­ва и так называемых уголовно-правовых отношений, ее пер­вопричины тем не менее лежат (как часто полагают) не в отличии правового регулирования от правового воздействия, а в том, в какой момент возникает запрет на совершение общественно опасных деяний, где он формулируется. Если это функция уголовного права, то, вне всякого сомнения, появление такого запрета означает возложение обязанности не совершать общественно опасных деяний, которую (обя­занность) следует рассматривать регулированием поведения людей. Более того, разделяя концепцию запрещенности дея­ния уголовным законом, нельзя, не вступая в противоречие с требованиями элементарной логики, ставить под сомнение понимание преступления как предмета (или составную часть предмета) уголовно-правового регулирования, на чем, кстати, настаивают некоторые ученые.

Другое дело, следует ли считать обоснованным сам те­зис о запрещенности общественно опасных деяний уголов­ным законом. При решении этого вопроса также нужно быть последовательным. Исходной в данном случае должна быть мысль о существовании в обществе не только уголовного права, но и иных социальных регуляторов: правовых норм (Конституции, гражданского права, административного пра­ва и т. п.), норм этики, морали и нравственности, религиоз­ных норм и т. д. Несомненно, в отличие от статей Особенной части УК РФ, где речь идет об отклоняющемся поведении, мно­гие социальные нормы чаще всего описывают должный, же­лаемый, одобряемый вариант поведения людей, некий его стандарт, образец. Выполняя такую функцию, они, однако, так или иначе, прямо или косвенно, очерчивают круг откло­няющегося, неодобряемого, порицаемого поведения. Сущест­венно еще и то, что всякая социальная норма не просто ин­формирует о добре или зле, хорошем или плохом, желаемом или не желаемом, но и содержит определенные предписа­ния: разрешающие или запрещающие, управомочивающие или обязывающие.

Можно ли игнорировать это обстоятельство, говоря об уголовно-правовой запрещенности общественно опасного деяния? Конечно, нет, и не только потому, что уголовный закон не может устанавливать уголовную ответственность за то, что с точки зрения других социальных регуляторов не должно считаться неправильным, запрещенным, но и пото­му, что возникает вопрос: для чего нужно при установлении уголовной ответственности запрещать деяния, которые уже были и без того запрещены? По каким соображениям оказы­вается необходимым или по крайней мере оправданным до­казывать наличие уголовно-правового запрета, к примеру, в статье, предусматривающей ответственность за уклонение от уплаты налогов? Существует налоговое законодательст­во, Конституция РФ, где прямо говорится: «Каждый обязан платить законно установленные налоги и сборы»[25]  и, стало быть, еще до и вне зависимости от принятия данной статьи УК РФ налогоплательщики были обязаны платить уста­новленные налоги и сборы.

В конечном счете не столь уж принципиально, о нару­шении чего будет идти речь – самого закона или устанав­ливаемого им требования, нормы права или предусмотрен­ного ею правила поведения, правового запрета или возника­ющей в связи с ним обязанности – в любом случае нарушение подразумевает деяние, противоречащее требованиям, пра­вилам поведения, возложенным обязанностям. Но если это так, то возникает вопрос: с чем не согласуется, чему не соот­ветствует деяние, признаваемое преступлением? Здравый смысл подсказывает, что, посягая, например, на жизнь другого человека, виновный совершает действия, нарушающие права потерпевшего, все писаные (в том числе и Конститу­цию РФ) и неписаные нормы права, морали, религии и т.д. Понимая в широком смысле закон (как необходимость), нор­му (как нормальное), запрет (как не допускаемое общест­вом), а не только в правовом плане, убийство можно и нужно рассматривать в качестве явления противозаконного (про­тиворечащего законам природы, естеству человеческого об­щения), противоправного (противоречащего правилам совмест­ного общежития), запрещенного (выходящего за рамки до­пускаемого). В этом случае факт нарушения правовых норм настолько очевиден, что не требуется специального выясне­ния и вменения их виновному. В других случаях (скажем при нарушении правил безопасности движения) правоприменительные органы должны установить, что именно было нарушено виновным, где оно конкретно предусмотрено. Стало быть, применительно к трактовке понимания противоправ­ности, противозаконности, запрещенности в широком смысле все более или менее ясно.

Иная ситуация в отношении характеристики преступ­ления как деяния уголовно противозаконного, запрещенного УК, ибо применение статьи уголовного закона становится возможным лишь при условии тождества содеянного ее со­держанию. Иначе говоря, вопреки тому, что мыслится под термином «нарушение», наказуемое деяние должно считать­ся преступным не тогда, когда оно противоречит содер­жанию уголовного закона, а, наоборот, если оно находится в точном соответствии с ним. Это, в сущности, и имел в виду Я. С. Таганцев, который рассматривал выражение «нарушение уголовного закона» как «очевидное недоразуме­ние» и, ссылаясь на К. Биндинга, писал: «Всякий уголовный закон содержит в себе описание преступного деяния (диспозитивная часть) и назначенное за него наказание (санкция); но описание логически не может быть нарушено; напротив того, для применения закона уголовного безусловно необхо­димо, чтобы учиненное было юридически тождественным с диспозицией закона, с его определением; неисполнение же или, вернее, неприменение санкции возможно, конечно, толь­ко со стороны органов судебной власти, а не со стороны пра­вонарушителя». Полагая, что «закон, который нарушается, логически в идее и даже фактически по времени (обыкно­венно, хотя и не всегда) должен предшествовать закону, по коему наказывается правонарушитель», он пришел к одноз­начному выводу о том, «что веления права, те приказы и запреты, неисполнение которых описывается в диспозитивной части законов уголовных, могут быть двух порядков: или это будут веления правопроизводящей воли, облеченные в форму закона, или на законе основанного постановления или распоряжения – писаное право, или это будут веления, не облеченные в закон или законное постановление, – право неписаное, кое бытие мы распознаем или из описаний его нарушений в законах уголовных, или посредством анализа условий и признаков различных юридических институтов публичного или даже частного права, или даже путем обоб­щения фактов общественной жизни».[26]