Парижская нота: литературное поколение русской диаспоры

  К аналогичному выводу приходит и современный исследователь творчества Г. Иванова Е. В. Витковский: “И уж никак не укладывается в подобную поэтическую программу поэзия Георгия Иванова, даже в “Розах”, не говоря о позднем творчестве, - хотя сторонники “ноты” еще недавно твердили, что именно от Иванова у “ноты” весь блеск, весь колорит. Мало того, что Иванов не боялся запретных тем - его творчество пронизано не только приметами времени, но и откликами на политические события, что в рамках “ноты” было немыслимо”.12 (И правда: в области поэзии, в отличие от своих литературно-критических выступлений, подчас грешащих явным публицистизмом, Адамович сознательно избегал всяческих аллюзий на злобу дня. Видный поэт первой волны эмиграции Юрий Терапиано в своих воспоминаниях о встречах с Адамовичем приводит его характерное высказывание, подчеркивающее принципиальную позицию главы “парижской ноты”: “Надо радоваться тому, - говорил Адамович, - что наша литература не поддалась соблазну отразить волнение житейского моря”).13 Кроме того, Е. В. Витковский приводит и другие доводы против неоправданного причисления Иванова к поэтам “парижской ноты”: “Да и одного присущего Иванову чувства юмора хватило бы, чтобы “нота” его не вместила. Видимо, сам Иванов некое влияние на “ноту” оказывал, она на него - ни малейшего, а послевоенный Иванов-нигилист стал ей открыто враждебен”.14   

  В поэтическом наследии 1930-х годов жены Г. Иванова Ирины Одоевцевой есть несколько стихотворений, написанных с явным учетом “канона” “парижской ноты”, однако в целом по характеру своего поэтического творчества она оказалась далека от “ноты” даже в еще большей мере, чем Г. Иванов. Фактически из числа “петербуржцев”, стоявших у истоков направления, помимо поэзии самого Адамовича, в контексте “парижской ноты” в конце 1920-х - середине 1930-х годов развивалась лишь поэзия Николая Оцупа, но позднее и он решительно отошел от нее. До конца верен своему детищу остался только сам основатель “ноты”, да еще такие, бесспорно, весьма талантливые его ученики, как Анатолий Штейгер и Лидия Червинская, а также менее известный поэт первой волны эмиграции Борис Закович.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Заключение 

     Если  в основе серебряного века был  некий “новый трепет”, выражением которого и стали лучшие произведения той поры, то в основе эпохи эмигрантских тридцатых годов заложен был  кризис сознания. Человек в эмиграции  оказался вне общества, без всякой внешней поддержки, вынужден был  рассчитывать только на себя – “голый человек на голой земле”. “Нашим уделом было созерцание в чистейшем, беспримесном виде, поскольку для  деятельности не было поля”, – писал  Г. Адамович².

     Масштабы  тридцатых эмигрантских годов несоизмеримы с эпохой Блока, Анненского, Гумилева, Мандельштама. Но парижский период тоже был многосторонним, ищущим, своеобразным и в том оркестре поэзия тоже играла первую скрипку. Своей идеей, творческой рефлексией и даже судьбами участники Парижской ноты показали, что на примере отдельно взятых личностей в их творческом самовыражении возможно постичь суть и парадигму вообще всей России начала ХХ века в целом.

     Трещина в душах “незамеченного поколения” явилась лейтмотивом поэзии. Старая Россия была разрушена, родина стала  недоступной, Запад к судьбам  эмиграции остался безучастным. Сложившиеся условия диктовали  новый подход к творчеству, отрешенность от всего несущественного. Отсюда трезвость, ясность,  самозабвенность, искренность  как требования к поэзии. Адамович не выдумал этого настроения, он только пошел дальше в направлении  к “абсолютной поэзии” – к  миражу, который ему мерещился  годами.

       Начало  ХХ века – опыт свержения былых  царящих устоев и догм. На границе  времен вскрывались человеческие пороки, стремления и желания – больше, чем когда-либо. На границе пространств  оказались тысячи русских. Некоторые  из них обладали литературным даром  – способностью озвучивать этот мир, пропуская происходящее через себя. Поэт, будучи и так вне времени  и пространства, ставший эмигрантом, удваивал эту свою силу певца мира.  Все возможные «-измы» того времени – сюрреализм, экспрессионизм, импрессионизм, дадаизм, футуризм и пр. -  примерялись одеждой на совершенно голых литераторов. Ибо оказавшись вне истории, Родины и корней, они и были совершенно нагими перед этой жизнью, действительностью и искусством.

       Подобно тому, как впитали в себя литераторы Парижской ноты все веяния тогдашней  европейской творческой и политической элиты (Маринетти, Бретона, Арто, Аполлинера, Пикассо, Дали и пр), так и они повлияли на весь европейский культурный облик. При очевидной непопулярности в широких кругах и малой востребованности, столь характерной для явления эмигрантской культуры вообще, Парижская нота сформировала путем творческого и идейного взаимообмена модные течения Европы. Ильязд со своими идеями всёчества во многом изменил театральные и драматургические тенденции, Поплавский, экспериментируя со словом и ритмической окраской стиха, отобразил метания и поиски всей человеческой культуры. Члены сообщества ПН пропустили через себя трагедию начала ХХ века и предвосхитили остроту переживаний предстоящей эпохи.

       Иностранцам, путешественникам, приезжающим в  Россию ненадолго, стараются показать концентрированный вариант культуры страны, ее экстракт, сжатое отображение  истории и достижений. Языческие  пляски в «Весне Священной» на музыку Стравинского, яркие костюмы цыган  в трактирах, отсылки к азиатской  роскоши и европейские манеры в один и тот же момент – вот  то, что являет Россию заезжим гостям.  Эмигранты первой волны уезжали  из страны в момент, когда само ее содержание внешне отображалось именно так, слава о ней была именно такова – с шубами, медведями, танцами  и обильной кухней. Тонкость культуры и изобретательность соседствовали  с привычками, которые скорей подошли  бы ко временам Иоанна Грозного. Все, что могли увезти с собой первые эмигранты, это память о былой красоте и роскошествах, честь, достоинство, происхождение, язык, культуру, веру. Это они были теперь иностранцами, гостями, заезжими гастролерами. Их было много, им нужно было как-то внутренне оправдать свое вторжение в чужую культуру. Русские, которые остались в России уже давно отказались от имперских «излишеств»: «лишних» букв,  деталей одежды, эстетических компонентов жизни и творчества. Русский язык в Советской России стал функциональным, емким, лаконичным средством управления, донесения пропаганды и основных идей. Литература, равно как и народ, сбросила свои украшения, оставшись в робе и униформе. Поэтому изыск, свобода – пусть и в рамках сложившейся вокруг обстановки, эстетичность изобретательность языка и художественного выражения, остались свойственны лишь русской культуре эмиграции. Вся эта выжимка русской культурной парадигмы сохранилась лишь в центрах эмиграции первой волны. Извлекать из языка новое, экспериментировать, тонуть в метафизических и мистических водах, пробовать поэзию и прозу на вкус – все это было прерогативой поколения эмигрировавших после революции русских.

       Традиция  сохранять культуру есть признак  и условие выживания вне этой культуры. Это было актуально для  России в первую волну эмиграции, актуально это и сейчас, когда 60% ученых и людей искусства подвизались  вне пределов Родины. Формы это  может принимать самые разнообразные  – в соответствии со временем, когда  происходит массовый отъезд из страны, ситуацией, сложившейся на этот момент и прочими внешним второстепенными  факторами. Суть же неизменна: культура страны в условиях эмиграции остается сжатым сгустком исконности, традиций и первоэлементов, составляющих эту  культуру. Отсюда и эта борьба поколений: старших и младших – среди  литераторов  эмиграции. Сочетание  упора на исконность и фундаментальность, со стремлением впитывать европейское, свежее, волнующее влияние. Соединить  сюрреализм, экспрессионизм с традициями русской культурной парадигмы. Членам ПН удалось смешать рефлексию и поиск с опытом поколений. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

       Список  литературы 

Источники 

Адамович  Г. «Одиночество и свобода» Сост., послесл., примеч. О.А.Коростелева. – СПб.: Алетейя, 2002.

Адамович Г. Комментарии. - СПб.: Алетейя, 2000.

Балахонов В.Е. «Разрежьте сердце мне — найдете в нем Париж» // Париж изменчивый и вечный. Л., 1990.

Дягилев С. и русское искусство // Статьи, открытые письма, интервью. Переписка. В 2-х томах. - М.: Изобразительное  искусство, 1982.

Иванов  Г. Закат над Петербургом. М., 2002. «ОЛМА-ПРЕСС»

Иванов  Г. Собрание сочинений, тт. 1-3. М., 1994.

Иванов  Г. Стихотворения. СПб., 2004.»ОЛМА-ПРЕСС»

Кишкин  Л. С. Русская эмиграция в Праге: культурная жизнь (1920-1930-е годы) М., 1995, Славяноведение.

Литература  русского зарубежья. 1920—1940. М., Наука. 1993.

Лифарь  С. Дягилев и с Дягилевым: От «Мира  искусства» к русскому балету // Русский  Париж. Изд-во Моск.ун-та. 1998.

Мережковский Д.С. Собрание сочинений: Иисус Неизвестный Редколл.: О.А.Коростелев, Николюкин А.Н., С.Р.Федякин. Подготовка текста В.Н.Жукова и А.Н.Николюкина. Послесл. В.Н.Жукова. – М.: Республика, 1996

Поплавский  Б. Аполлон Безобразов // Поплавский Б. Ю. Собрание сочинений в 3-х тт. М.: Согласие, 2000.

Поэты Парижской ноты М.: "Молодая гвардия", 2003.

Русская поэзия. XX век. Поэтическая антология. Составитель Ю. Каплан. — Киев: ЮГ, 2003.

Ставров. П. На взмахе крыла, BMB, Одесса, 2003

Строфы  века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, изд. им. Чехова, 1953

Терапиано Ю. К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924—1974). Эссе, воспоминания, статьи. Париж. Н.-Й., 1987.

Ходасевич. В.  Колеблемый треножник. М., "Советский  писатель", 1991. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

Борис Поплавский. Превращение  в камень

Мы вышли. Но весы невольно опускались. 
О, сумерков холодные весы, 
Скользили мимо снежные часы 
Кружились на камнях и исчезали.

На острове  не двигались дома, 
И холод плыл торжественно над валом. 
Была зима. Неверящий Фома 
Персты держал в ее закате алом.

Вы на снегу следы от каблука 
Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала 
Моя ж лиловая и твердая рука, 
Как каменная, на скамье лежала.

Зима  плыла над городом туда 
Где мы ее, увы, еще не ждали, 
Как небо, многие вмещая города 
Неудержимо далее и дале.

Борис Поплавский. Отвращение

Душа  в приюте для глухонемых 
Воспитывалась, но порок излечен; 
Она идет прощаясь с каждым встречным 
Среди больничных корпусов прямых. 
Сурово к незнакомому ребенку 
Мать повернула черные глаза 
Когда усевшись на углу на конку 
Они поехали с вещами на вокзал; 
И сколько раз она с тех пор хотела 
Вновь онеметь или оглохнуть вновь, 
Когда стрела смертельная летела 
Ей слишком хорошо понятных слов. 
Или хотя бы поступить на службу 
В сей вышеупомянутый приют, 
Чтоб слов не слышать непристойных дружбы 
И слов любви столь говорливой тут.

Борис Поплавский. Неподвижность

День  ветреный посредственно высок, 
Посредственно безлюден и воздушен. 
Я вижу в зеркале наследственный висок 
С кружалом вены и пиджак тщедушный.

Смертельны  мне сердечные болезни, 
Шум крови повышающийся - смерть. 
Но им сопротивляться бесполезней 
Чем заграждать ползучий сей четверг.

Покачиваясь, воздух надо мной 
Стекает без определенной цели, 
Под видимою среди дня луной 
У беспощадной скуки на прицеле.

И ветер  опускается в камин, 
Как водолаз в затопленное судно 
В нем видя, что утопленник один 
В пустую воду смотрит безрассудно. 
 

Борис Поплавский. HOMMAGE A PABLO PICASSO