Проблема интертекстуальности в романе Т. Кибирова «Лада, или Радость. Хроника верной и счастливой любви»

      События современной жизни, описания действительности, образы героев Т. Кибиров зачастую оценивает:

      –  через сравнение с текстами классической литературы: «…и не явится ли ваш, с позволения сказать, роман «смесью Каткова и кутьи» (В. Соловьёв «Город глупый, город грязный!.. ». – Прим. авт.), от каковой неаппетитной смеси тошнит уже русскую словесность — «да вот беда, что дело не дойдет до рвоты»? (Ф. Тютчев. . – Прим. авт.);

• ариями из опер, народными и советскими песнями:

«Но, как поется в старой казачьей песне: «Все имеет свой конец, свое начало»; «Сначала Жорик <…> похаживал мимо Бычьего дома, распевая: «Тореадор, смелее в бой», но эта тонкая шутка была не понята, поэтому насмешник перешел к менее изысканным дразнилкам – от «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу» до простого, но громкого мычания, каковое и послужило причиной избиения».

     Интертекстемой  может обернуться любая бытовая  деталь или сцена: «Барсик замер на шифоньере  таинственно и мрачно, мерцая своим единственным глазом, – ни дать, ни взять ворон на бюсте Паллады». (Эдгар По

«Ворон». – Прим. авт.).

     Особенно  «досталось» Жорику. Каких только интертекстем не применил автор для  точного описания героя! Тут и ярмарочный Петр Петрович Уксусов, и «советский, удешевленный и суррогатный, вариант Ноздрева—Хлестакова» (Н. Гоголь «Мертвые души». – Прим. авт.), и «молодой богатый аристократ-бездельник из «золотой молодёжи» Берти Вустер» (Пэ́лем Грэ́нвил Вудха́уз – «Берти Вустер». – Прим. авт.), и «любитель искрометного вина и возвышенной поэзии мистер Свивеллер» (Ч. Диккенс – «Лавка древностей». – Прим. авт.) и др.

       «Ну а так он, конечно, больше всего напоминал того страшненького парнишку из оденовского «Щита Ахиллеса». Этический же облик «этого российского сатира полностью обрисовывался его излюбленной частушкой: «Не ..и мозга мозгу, я работать не могу!». (Т. Кибиров «Лада …». – Прим. авт.).

     В речи Жорика изобилуют поговорки, фразы  из песен, кинофильмов. Причем так же, как дети, он вставляет неприличные слова в нужном месте и нужное время: «Да что, сама видишь, пес породистый, не лает, не кусает, а в дом не пускает! Так что меньше литра – никак!». «Поднявшись и разозлившись, Жорик схватил прислоненный к стенке бани черенок лопаты и заорал, как резаный Высоцкий: «Граждане бандиты! С вами говорит капитан Жеглов! Сопротивление бесполезно! Я сказал – Горбатый!» (Фильм «Место встречи изменить нельзя». – Прим. авт.), «Короче, Склифосовский!». (кинокомедия «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика». – Прим. авт.). Ярко выразителен Жорик под хмельком исполняющий военно-патриотические песни: «…особенно «Широка страна моя родная» (В. Лебедев-Кумач. – Прим. авт.), корча страшную рожу («Но сурово брови мы насупим…»), грозя кулаком Чебуреку («Если враг захочет нас сломать!»), сластолюбиво улыбаясь Сапрыкиной («Как невесту, Родину мы любим!») и заключая в объятия отбивающуюся и хихикающую Александру Егоровну («Бережем, как ласковую мать!»).

      Своим излюбленным приемом Кибиров точными мазками рисует портреты своих персонажей, диссонансное состояние из внутреннего мира: «Что касается духовно-интеллектуального мира, то нравственная философия бабы Шуры описывалась, во-первых, любимой максимой покойной мамы – «Повадишься пердеть, и в церкви не стерпеть», а во-вторых, соломоновой или горацианской убежденностью в том, что ненасытная алчность, страх потерять иль надежда добыть малонужные вещи есть суетство сует и бесполезное томление духа. Ну а скромные метафизические запросы Ладиной хозяйки вполне удовлетворялись Никео-Цареградским Символом веры, хотя размышлять о его глубинах она за недосугом не привыкла и проникать дерзновенной мыслью в непостижимую тайну троичности Божества считала делом не своего ума». Поэтому же она «считала что «имя рек» – это такое специальное религиозное название, она так же обозначала и Ивана Тимофеевича, и Ванечку, когда молилась за них».

      Но  обилие интертекстем нужно Кибирову не только для  точного и выразительного высказывания. Он надеется на их просветительскую функцию: «И еще вот какие праздные мечтания побудили меня к размещению этого послания мертвому псу на страницах моей книжки – а вдруг какой-нибудь читатель очаруется и решит узнать, кто такой этот Мей (Л. Мей, русский поэт. – Прим. авт.). Собак ведь у нас многие искренне любят, а вот поэтов второй половины позапрошлого века почти никто не знает. И вот наберет пытливый юноша в Яндексе «Лев Мей» и прочтет еще какие-нибудь стихи, например, «Сплю, но сердце мое чуткое не спит...» или «Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль». А там, глядишь, наткнулся бы, пойдя по ссылкам, и на Аполлона Майкова и прочитал бы: «Дух века ваш кумир: а век ваш – краткий миг»  и на Полонского с его потрясающим «Колокольчиком». Вообщем, обнаружил бы этот любитель собак благодаря Чуру всех безвременно исчезающих в нагло вспучившейся и вышедшей из берегов Лете русских стихотворцев — от Апухтина Алексея Николаевича до Яниш Каролины Карловны. Вот и будет этому невежественному, но любознательному читателю польза от моей книги. А мне – огромное творческое удовлетворение, потому что я-то, в сущности, именно этого и добиваюсь. Ну не только этого, конечно, но этого в первую очередь. Правда-правда».

      Кибиров пытается приобщить читателя к вечным ценностям, изложенным в Книге книг, и одновременно сообщает, что духовный мир автора и Александры Егоровны строится в соответствии с этим памятником книжной культуры: «И ведь уже в шестом классе прочел я данный нам Новый Завет — любить врагов своих и прощать не до семи, но до седмижды семидесяти раз»; «Пожелтевшая от долгого и трудного времени хрупкая страница перевернулась, и Егоровна стала читать мое любимое место из Евангелия от Луки: «И вот некто именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, искал видеть Иисуса, кто Он, но не мог за народом, потому что был мал ростом; и, забежав вперед, взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: Закхей! Сойди скорее, ибо сегодня надобно мне быть у тебя в доме. И он поспешно сошел и принял его с радостью. И все, видя то, начали роптать и говорили, что Он зашел к грешному человеку…». 

      Отдельное спасибо Тимуру Кибирову и Николаю Чудотворцу за отношение к современным телевизионным и радиопередачам: «Не стала Егоровна слушать и смотреть идиотов, всерьез обсуждающих под руководством душки Малахова, можно ли взрослым дядькам спать с несовершеннолетними школьницами, встала и ушла, и больше уж не приходила, хотя Сапрыкина зазывала»; «сам же (Жорик) мотался из конца в конец деревни с гитарой и исполнял мужественные песни Владимира Высоцкого и Александра Розенбаума, и каких-то еще малоизвестных, но очень противных авторов «Радио шансон»;

      «При встрече с подобным чучелом большинство из нас хмыкнуло бы насмешливо и вообразило бы себе, что сказали бы Эвелина и Арина из «Модного приговора». А я бы вообще, приняв ее за умалишенную, испуганно отвел бы глаза и ускорил шаг от греха подальше»;

      «Сапрыкина же разражалась страстными и яростными ругательствами по поводу мировой закулисы, которая развращает наш народ, но, кажется, получала тайное удовольствие от этого Содома и Гоморры». «Ну а Николай Чудотворец, он же Санта Клаус, глядящий из своего красного угла, был согласен с Егоровной на все сто процентов». 

3. Кибиров и Пушкин

 

«И  ведь даже и с собачкой моей все не так  уж просто!

  Поскольку внутренний  мир Каштанки,

если  перефразировать  известное изречение  М. Л. Гаспарова,

  так же недоступен  и непостижим,

  как и психология  и творческая лаборатория А. С. Пушкина!».

Т. Кибиров.   

      Т. Кибиров широко и очень бережно  использует в своем творчестве пушкинский претекст. Особое отношение поэта  к А. Пушкину признано критиками. Например, А. Немзер в статье «Тимур из пушкинской команды» отмечает, что  «пропустив через себя всю русскую поэзию (буквально, от былин до Бродского), Кибиров стал «пушкинианцем»»⁴⁴. Его поддерживают также М. Золотоносов, А. Архангельский, Л. Зубова и др.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

      Для Т. Кибирова Пушкин – высший поэтический  авторитет,  воплощение литературной традиции, абсолютный образец для  подражания. В интервью В. Куллэ, опубликованном в журнале «Литературное обозрение», Кибиров говорит: «Я прочитал Пушкина достаточно поздно и поэтому смог полюбить. Пушкин <…> всё написал на века <…> настолько, что мы, пока еще, во всяком случае, воспроизводим его контекст, чтобы понять его стихи»⁴⁵.

      Автор использует пушкинские интертекстемы  исключительно для позитивного, конструктивного переосмысления, стремления «оживить» хрестоматийные цитаты, зачастую утратившие самостоятельное, отдельное

от литературоведческих  толкований значение.

      В творчестве Т. Кибирова важное место занимают эпиграфы, в т. ч. и

А. Пушкина:

      Наша  ветхая лачужка

      И печальна и темна.

      Что же ты, моя старушка,

      Приумолкла  у окна?

      («Зимний  вечер»). 

   Пред  испанкой благородной

      Двое  рыцарей стоят.

Оба смело и свободно

      В очи прямо ей глядят...

      («Пред  испанкой благородной...»).

Они, как  правило, формулируют или иллюстрируют идею произведения, позволяя автору сразу  включить свое высказывание в контекст того или иного литературного  дискурса. Далее поэт может согласиться  с мыслью, высказанной в эпиграфе,  или пародировать автора претекста, или полемизировать с ним.

      Причем  размер эпиграфов, по сравнению с  ранним творчеством, заметно уменьшен. Возможно, это связано с ростом поэтического мастерства автора. После  сокращения эпиграфы содержат отсылку к тому же произведению, но мысль выражают лаконичнее.

      Другой  прием работы с пушкинскими интертекстемами  – включение цитат в свой художественный образ. Например, автор может использовать персонаж классика в сравнении со своим: «Егоровна просто, как Татьяна Ларина («Евгений Онегин» . – Прим. авт.), да не покажется это уподобление смешным, «ждала кого-нибудь», чтобы наградить его нерастраченной и невостребованной многие годы нежностью»;

      «чем  попрекать несчастную и совсем еще молоденькую  собачку, на себя лучше оборотитесь и обратите лучше внимание на бревна в своих глазах, не говоря уж о том бревне, которым корит пушкинская Марфушка Антипьевну...». («От всенощной вечор идя домой». – Прим. авт.).

      И даже не только с героями произведений Пушкина, но и с самим гением и его супругой: «Более трогательной, нелепой и смешной пары, чем Ваня и Шура, мне трудно себе представить. Разве что Александр Сергеевич и Наталья Николаевна производили столь же странное впечатление, да и то вряд ли». Кибиров расширяет образ своей пары, иронически сравнивая его с семейной четой А. Пушкина и Н. Гончаровой. Диссонанс рождает иронию. Но во фразе нет авторского осуждения, поэтому её модальность можно охарактеризовать как шутливую. 

4. «Это  всё моё родное, это все ..ё-моё!»

 

   «Когда  б меня спросили, «мастер» ли Кибиров, –

   ответ умозрительному Сталину

     прозвучал бы незамедлительно:  конечно, мастер.

     Мастер, воскресивший  позднюю советскую  эпоху – 

   во  всем ее живом ужасе:

     советские ихтиозавры  не в музее

     заизвесткованные  позвоночники выставляют,

     а бродят по страницам, взывая к сочувствию».

   Н. Иванова. 

      Оказывается, за 20 лет (со времени первых проб пера Кибирова) в жизни простых (теперь уже) россиян  особенно ничего не изменилось к лучшему. Разве только выпивать стали больше (так это потому, что нет работы), да милиционеры стали придирчевее к гражданам (им зарплату-то не платят), и скорую в деревню не вызвать (так – штат сократили, реструктуризировали лечебницы, и нет денег на бензин), и «черно-белая Эвелина Бледанс в роли трагической бандерши элитного публичного дома, который пытаются прибрать к рукам коррумпированные менты и мафиози» (но ведь все хотят жить достойно!).

      Все это Тимур Юрьевич описал подробно и реалистично, и «ясен пень»: в новой России – всё по-прежнему, но «руки-то помнят»… Видимо, нервные волокна главного нерва Кибирова продолжают обеспечивать распространение ощущений от «ампутированного СССР» в головной мозг писателя, который, в свою очередь, и «проецирует» их во вновь «рождаемые» произведения. Поэтому болевые ощущения абсолютно реальны…