Проза Булата Окуджавы в зеркале критиков

     Второй  план романа вообще весь анонимен. До самого конца не будет произнесено имя  поэта с грустными глазами, погибшего  на дуэли. Все знают, кто он, догадались по деталям поединка, по характеру, внешности, по тем, казалось, мелочам, что  сам герой носит имя Мятлева, встречающееся в стихотворениях грустного гения. Этот прием —  безмолвствующих образов, — чрезвычайно  важен для понимания авторского замысла. Именно в этих образах сосредоточено  то главное, несказанное (о чем суетливо толкуют поименованные большие  и малые государевы слуги). И именно с ними ведется напряженный спор, с их помощью осуществляется выбор  другого пути («Пожалуй, следовало  бы ему быть терпеливее и мягче...»), переворачивающего жизнь, заставляя  отвлекаться от мира вещей на строительство  духовного мира.

     Но  что является основным материалом такого строительства? Может быть, как мы говорим о том во всех главах, таким материалом является речь? Но когда-то бывшие важными слова «Господи, Боже мой» в устах одной из героинь, Александрины, — почти междометие, брошенное небрежно, впопыхах, слитно — «господибожемой». Это не просто речевая характеристика, но синоним  девальвации слова. Обыденная речь, которая для Тертуллиана была свидетельством существования Единого  Бога, здесь свидетельство смерти Бога, ирония, «чисто грамматическая шутка» (Делез, Клоссовски). Может быть, к  судьбе относились как к великому делу? Снова нет, так как для  людей, осознавших разрыв времен, лучшей судьбой было ряженое под дело безделье (симулякр дела) безделица, поскольку  для дела нужно было не только понять разрывы, но и обрести в себе силы, чтобы суметь связать оборванные нити. Покуда же этого нет, любая деятельность вела к физической и нравственной катастрофе. Первую возлюбленную Мятлева она вела к самоубийству, самого Мятлева — в крепость, Лавинию — к браку по расчету.На это обратили в свое время внимание критики Я.Гордин, обнаруживший сходство Мятлева с Пьером Безуховым, но «без идей, без почвы», и С.Плеханов, сравнивший героя Окуджавы с Анатолем Курагиным, которого будто «возвели в Печорины» («Лит. газ.», 1979, № 1). Когда-то такое явление называлось «лишние люди».

     Кажется, однако, что сходство это внешнее  — Окуджава его использует для  того, чтобы резко оттолкнуться от него при прописывании внутреннего  мира Мятлева, показать инакость его  идей и почвы. Мятлев не входил в  тайные организации, подобно Пьеру, хотя оба они не совпадали с  доставшимся им по наследству привычным  миром; не искал смерти в далеких  иноплеменных странах, подобно своему великому соотечественнику, тоже выпавшему  из этого круга, и, подобно Анатолию Курагину, не разрушал этот благопристойный, со своими ценностями мир бездумно. «Дилетанты» — этим подчеркивается Окуджавой принципиальная незавершенность  темы.

     Странных  мы перечисляем героев: либо безымянных, либо с именами нарицательными —  любовь, свобода, путь. Не герои, а аллегории, давно, казалось бы, покинувшие литературные поля.

     Язык  в романе — легкий, акварельный, кружевной. Он повествует о лицах  весьма искушенных в этикете, рафинированно  воспитанных. Такой язык пригоден и  для утонченных любовных изъяснений, и для отъявленной лжи, и для  взволнованных мыслей, и для покрытого  словесной вязью молчания. В его  кружеве легко упрятываются и  бездушные моралите княжны Елизаветы  Мятлевой, и необязательные монологи царя, и слезливо-мечтательные доносы господина Ладимировского, мужа Лавинии. Авторской речи в романе почти  нет: только дневники, письма, комментирующие события, — автор «просто» передает услышанное или известное. Однако присутствие его ощущается в манере «монтирования» интонаций, темпа и характера речей; по смене ритмов тоскливого безмолвия и радостных или скорбных криков мы знаем, где он и на чьей стороне.

     Мы  до самого конца не знаем конца. Произведение при нас производится. Это не изваянная  фигура, не законченная картина. Автор  до конца сидит за столом с пером  в руке, и нет у него ни минуты покоя, хотя все уже будто и  сказано. Он не хочет мешать героям, у которых свой мир, — он лишь сопереживает им; его голос не сливается  с их голосами, — он изредка, иногда, во вставных главах, как посторонний  архивист, включается в ход повествования. Это важно отметить потому, что  жизнь героев благодаря такому методу изображения не просто воспринимается и передается как обособленная от других жизней, но переживается как  неповторимо-хрупкое, ежеминутно возникающее  событие, о котором можно писать только отстранено, через другие глаза, другое перо, чтоб не разрушить неловким прикосновением эту хрупкость. А  так важно сохранить следы, оставленные  в саду господином ван Шонховеном — маленькой Лавинией.

     В комментировании, истоки которого идут из поздней Античности и Средневековья, проявляется опять-таки маргинальный характер романа Окуджавы, уже одним  этим истолковывающим характером отличающегося  от всех предшествующих романов, в том  числе романов XIХ в. Он представляет собой новый, «дилетантский» вариант  этого жанра. Подобное комментирование  как прием не обнажает скрытое, а  скорее приоткрывает сокровенное, намекая  на него, умножая на n-количество миров, делая читателя творцом и созидателем  описываемого события. И этот прием  автор применяет столь умело, что если мы редко слышим его голос, то руку с ножницами, пером и клеем  чувствуем твердую. Потому мы и можем  обозреть созданный им мир в целом, — в конце концов, не только о  судьбе Мятлева и Лавинии он ведет  речь: о них — и о нас с  вами, читатель! От этого дистанцированного  взгляда жизнь героев несколько  притормаживается и замораживается и возникает — на миг — не время из вечности, как у древних, а вечность из времени. Возникает некий парадокс: рассказывая о конкретной судьбе, автор в то же время включает в нее судьбы мира, а судьбы мира будто зависят в свою очередь от того, как повернется странная судьба путешественников-изгоев. И поскольку эта судьба всех путешественников-изгоев, то автор, описывая, как странствуют по дорогам XIХ в. Мятлев и Лавиния, все же не стремится подражать языку XIХ в. Модернизация языка (употребление языка авторского времени, а не времени, в котором жили его герои), которой всегда боятся боязливые и которой отмечены все литературы мира всех эпох, если, конечно, литература надеется быть прочитанной, здесь художественно необходима, ибо в романе совершается столько превращений, что количество стилей и языков сделало бы роман невозможным для чтения

     Желание сопоставить роман Окуджавы с  древностью возникло, как видим, не случайно. И дело не в том, что  в нем существуют, как сейчас говорят, «ядерные образы», — он эти образы постоянно расщепляет и ставит под  контроль иронии. Мы все время пытались показать разнопорядковость характеристик  «Путешествия дилетантов», которая  преодолевается языковым единством  произведения и художественно-риторическими  приемами — тропами. Именно поэтому  стоит, вероятно, обратиться к тем  архаическим жанрам, точнее, к тем  элементам архаики, которыми жив  жанр, то есть перенести вопрос, как  говорил М.М.Бахтин, «в плоскости  исторической поэтики», подчеркнув при  этом, что подобное обращение нам  важно лишь для того, чтобы обнаружить общие точки сообщаемости культур, а не некие единые для всех культур  структуры. Эти точки сообщаемости только и дают надежду на то, что  есть неподдельное прошлое.

     Выделенные  нами характеристики романа Окуджавы — осознанно применяемые анонимия; строительство дома как своего внутреннего  мира; маргинальность судьбы; комментирование; жизнь, понятая как путешествие; смешение жанров в одном тексте; особое внимание к слову с его  тропами, делающему текст целым  и незыблемым и в то же время  интертекстуальным. Как в «Романе о розе», здесь очевидна перекличка с содержательными и формальными характеристиками текста Средневековья. В то время литература не делилась на жанры: все было смешано и смещено

     Еще один прием, роднящий современный роман  Окуджавы с средневековой поэтикой: прием предвестия — повторения-напоминания.

      
   Булат Окуджава в зеркале Владимира Бушина.

     Не  забудем и критика Владимира  Бушина, с неизменной регулярностью  встречающего ругательной статьей  каждое новое напечатанное в журнале  сочинение Окуджавы.

     В "Бедном Авросимове" язык повествования, так называемая художественная ткань  была богато изукрашена на такой вот  смелый новаторский манер: "она  плачет за любимого брата", "он с  большими подробностями оглядел  гостиную", "сердце свело от страха", "камень не до конца свалился с  души", "душа моя тотчас очерствела на сей подвиг", "пистолет распластался на ковре", "они забавлялись  то беседой, то сном" и т. д.

     В оригинальности тут не откажешь. Но то же самое и дальше по замшелым правилам надо бы написать, допустим, "новых  известии не поступало|", "падай  к нему в объятья", "вершить  правосудие", а романист, круша  рутину, уверенно выводил: "новых  известий не возникало", "падай  к нему в охапку", "вершить  закон". Даже из простецкой "завитушки" он сделал неожиданный "вензель".

     А уж особенно-то увлекательная картина  вставала перед нами там, естественно, где автор вторгался в мир  пословиц, поговорок, простонародных речений, идиом.

     Минуло  много лет, и вот мы читаем новое  сочинение Б. Окуджавы, это самое "Путешествие дилетантов". Читаем и все больше сомневаемся, действительно  ли прошло столько лет: ведь автор-то наш все так же, "по-авросимовски" молодо храбр в толковании многих употребляемых им слов, оборотов речи, идиом, он с прежней лихостью уснащает свой текст редкостными дивами. Он не признает, например, разницы между  словами "уговор" и "сговор", "пролет" и "марш" (на лестнице), "свидетель" и "зритель", "восторженный" и "восхищенный", "витой" и "витиеватый", "котироваться" и "быть известным" (в обществе), "адюльтер" и "семейный разрыв"... "свершения" и "совершенства"... Вместо "на тонкой шее" он смело пишет "на тонком горле", вместо "здоровье жены пришло в расстройство" - "жена пришла в расстройство", вместо "с меня хватит" - "с меня станет"... Мы бы скучно сказали "погода стояла не вдохновляющая", "проклясть врага", "устойчивость вкусов", "молодая барышня", а он с пленительной свежестью говорит "погода стояла не возвышенная", "проклянуть врага", "продолжительность вкусов", "начинающая барышня"...

     И чем дальше в обширный дремучий лес, выращенный Окуджавой, тем больше отменных осиновых кольев: "за окнами брезжили сумерки"... "ароматный князь"... "перезрелый господин, пренебрегший соблазнительными сладостями фортуны"... "она не просто очаровательна, она  значительна"... "рот, обрамленный  усиками"... "он понял, что отныне сну не бывать"... "старый орел английской выправки"... "лицо окончательно поюнело, приобретя однозначный вид"... "на его челе есть маленький знак, предназначенный для меня"... "хотелось презирать себя за суетливые обиды"... "их разговор навострился"... "Вы всегда так сосредоточенно выезжаете  на дачу?"... "она была красива  странной красотой, которая одновременно страшна и необходима, словно серебряный кубок, наполненный ядом, избавляющим  от множества мучительных и неразрешимых ужасов, накопившихся за долгую жизнь"... "она на него глядела не чинясь, без скромности"... "она к  нем приникла, словно мотылек к  лампадному огоньку"... "их видели в стогу с сеном"... "их видели на сосне"... "кузнечики кричали"... "мысли стрекотали"... "Подумать только, она призналась что девственница!"... "Что мне делать? Проявить насилие?"... "сказал со свойственным ему недоумением"... "паучок, собаку съевший в таких  делах"... "Неужели нет иною средства от катастроф, кроме сухих губ, безразличия  и вечного сомнения"... "всякий раз не будешь недоумевать столь  ритмично"... "всё было лихорадочно  просто"... "ликование в нем  задрожало"... "незаметно они  простояли более часа, наслаждаясь  друг другом"... "ароматы, распространяемые героями"... "Взять бы ее да увезти. Она горячая"... "они очнулись спустя несколько часов, когда Петербурга и след простыл"... "как многозначительно расположились ваши уже не детские ключицы"... "У вас уже и слезы пошли?"... "эти ключицы казались единственной истиной, впрочем... приспособленной другим"... "в затылке ныло от ее насмешливого взгляда"... "быть на смеху не хотелось"... "я должен был неистовствовать и кусать себе локти"... "ворона кричала нечленораздельное"... "кузнечика знакомое лицо вдруг выросло среди травы"... "человек, полурастворенный в ливне"... "постепенно ударило четыре"... "вокруг толпилось возмездие"... "чудо падения от взлета в бездну"... "страдание, похожее на плотный дым без определенной формы"... "эти муки мне не по плечу"... "на лице его нс читалось ни мысли, ни желания, ни направления"... "в доме происходил какой-то озноб"... "Завтра меня убьют. Я затылком чувствую"... "призрак висел в пустом воздухе"... "живые души гнили заживо"...

     Нетрудно  предвидеть, что, конечно же, сыщутся  люди вроде поминавшегося критика  Зет, которые прочитав это, захотят  сказать словами главного героя  романа об одном его собеседнике: "Что можно извлечь из этой тарабарщины?". Э-э, не все так просто! Как раз тут-то извлечь можно  очень много. Вот лишь один пример. В конце приведенного выше текста говорится, что герой затылком чувствует, что завтра его убьют, и его  действительно убивают. Другой персонаж говорит: "Чувствую затылком, что  лопоухий продолжает следовать за мной", - и опять не ошибается; лопоухий следует. Еще один затылком же "ощутил, что в комнате появились люди" - и снова верно: появились. Ну, просто не затылки, а локаторы. И подобных примеров множество. Этого не было ни у одного из предшествеников Окуджавы во всей русской литературе. Только наивный человек может видеть здесь лишь случайность.

     «Путешествие  дилетантов».

     Страницы  романа Б. Окуджавы пестрят именами  философов, писателей, богословов, мифологических персонажей, политических деятелей, историков, героев произведений искусства и т. д. Тут Аполлон и Диана, Марс и Минотавр, Эней и Эрифиля, Лавиния и миссис Грехэм, Антисфен и Филострат, Аппиан и Лукиан, Блаженный Августин и граф Бобринский, Гейнсборо и Бенкендорф, Вермеер и Дубельт, Рокотов и Нессельроде, Петр Великий и Николай Первый, "берлинский Панин" и "известный Головин", царь Михаил Федорович и великая княгиня Елена Павловна, Левицкий и Алексей Орлов, императрица Александра Федоровна и Некрасов, Пушкин, Тургенев, Герцен, Краевский, Натуар, одинокие перипатетики и полчища нумидийцев, "таинственная кармелитка королевских кровей" и "юная креолка с движениями, исполненными чарующей грации"...

     И всем этим текст насыщен не ради показа интеллектуального универсализма, а для того главным образом, чтобы  заставить тебя, читатель, шевелить мозгами - думать, решать, отгадывать, т. е. фигурально выражаясь, заниматься умственной гимнастикой то с обручем, то с  булавой, то с лентой. Так было еще  в "Бедном Авросимове", то же самое  и здесь.

     Вот, например, главный герой романа предается  размышлениям о римском историке Аппиане. Прекрасно! Но только Аппиан жил  не в первом веке, как думает герой, а во втором. Почему он так думает? Пораскинь-ка, читатель, умом! Нет ли тут какого-то тончайшего намека, нюанса, подтекста?

     Того  же плодотворного принципа постоянного  тонизирования наших мозговых извилин  придерживается автор и там, например, где переходит к фактам и обстоятельствам  русской истории и быта. Взять, скажем, сферу титульно-иерархических  и религиозно-церковых отношений,понятий, терминов. Ими была пронизана и  прошлом вся жизнь, потому романист, пишущий о русской старине, не может не знать ее во всех тонкостях.