Церковнославянизмы

      Перевод Библии вызвал резкое противодействие, в чем главные роли принадлежали А. С. Шишкову, архим. Фотию, А. А. Павлову, позже гр. Н. А. Протасову. Разгорелась  борьба, предметом которой, кроме самого перевода и издания,  пресловутого Библейского общества, был вопрос о границах языка Церкви,  о  возможности раздвигать их  за счет языка внецерковного.

      Шишков  придал этому вопросу чрезвычайную остроту, заявив о несовместимости  «языка Церкви» и «языка театра». При этом под первым он разумел исключительно «славенский» язык. В замещении его, даже частичном, языком разговорно-литературным в Писании, в службе он видел профанирование святыни со всеми разрушительными для веры, нравов и общества последствиями. Его приводило в ужас одно предположение, что когда-нибудь станут «и обедни служить на том языке, на каком пишутся комедии».

      По  мнению Шишкова «славенский» язык составляет неотъемлемую часть общерусского, но обладает особыми достоинствами и потому занимает ценностно высшее положение. Сила, важность, красота — вот что позволяет ему быть языком православия и одновременно «корнем и основанием Российского языка»¹³.

      Шишков  был прав, когда церковность языка  связывал с его эстетической организованностью, со способностью стилевого сплочения вокруг незыблемых форм нашего богоречения, установившихся еще в его греко-славянской фазе.

      Но  Шишков был неправ, когда переставал различать разные стороны церковной  жизни и разные средства ее языкового  выражения — с неодинаковостью их эстетического качества, изменчивости.

      Существенно отличны друг от друга религиозные  события, происходящие в литургии, исповеди, частной молитве, в домашнем чтении Писания, в проповеди, отпевании. И при том, что язык их один, в каждом из этих случаев перед нами особенный род «словесного делания», занимающий свое место внутри Церкви и стоящий в своих отношениях к языку внецерковному.

      Литургия  живет в языке, в котором всё  есть символ. Православное богослужение, подчеркивал А. Ф. Лосев, символично; оно «не благочестивое воспоминание о божественных энергиях» (как в протестантизме), а «реальная их эманация, часто даже без особенного благочестия». Действительность богоприсутствия совершенно слилась за последнее тысячелетие с церковнославянским литургическим символизмом. Глубокие изменения здесь, вероятно, возможны лишь при совпадении двух условий: 1) крупные перемены в мистическом опыте и догматическом сознании и 2) наличие нового языка, способного дать им символическое воплощение. Такая ситуация (на фоне греко-латинской традиции) сложилась в ту эпоху, когда предприняли свой подвиг равноапостольные Кирилл и Мефодий. Замечательно, что первой и главной их задачей было создание славянского богослужения; и борьба с западным духовенством (по поводу так называемой «трехъязычной ереси») шла именно за литургический язык, а не за язык книжности и проповеди. Не случайно папа Адриан II почел за должное в 868 году одобрить новый богослужебный язык и разрешил совершить славянские службы в нескольких римских церквах.

      Опасения  Шишкова, не оправдавшиеся в течение  ста семидесяти лет, вряд ли оправдаются  вскоре; «славенскому» языку суждено  долго звучать в храме.

      Ведь  очевидно, что даже небольшой своевольный  сдвиг в лексическом, малопоэтическом строе богослужебной речи чреват серьезными последствиями. Сравним пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» с как будто бы близкой современной передачей: «Христос воскрес из мертвых, смертию победил смерть и находящимся во гробах даровал жизнь». Первое поется, второе рассказывается. С разрушением эстетической цельности речесимвола уходят религиозно-мистические смыслы, а остаются представления и понятия, лица и происшествия. Рассказывающий не причастник мистерии Воскресения, а в лучшем случае участник обряда. Он все понимает, всему сочувствует, но не преображается благодатно, ибо не выходит из пределов тварной речи к Логосу.

      Сказанное выше относится и еще к некоторым  родам символического церковного слова, отмеченного сильной религиозно-мистической напряженностью. Таково слово при совершении таинств, большая часть молитв.¹⁴

      Например, тонко ощущавший поэзию Церкви и знавший среду, где эта поэзия живет, А. П. Чехов превосходно раскрывает языковую природу жанра акафиста (в рассказе «Святою ночью»). Его восторженный ценитель послушник Иероним повествует о своем друге Николае, у коего был необыкновенный «дар акафисты писать»: «...простой монах, иеродьякон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо!» Вся суть дара именно в языке изложения: «Акафисты! Это не то, что проповедь или история! (...) Конечно, без того нельзя, чтобы не соображаться, но главное ведь не в житии, не в соответствии с прочим, а в красоте и сладости. Нужно, чтоб всё было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчке была мягкость, ласковость и нежность... (...) Так надо писать,  чтоб молящийся сердцем радовался и плакал,  а умом содрогался и в трепет приходил. (...) Светоподательна светильника сущим..." — сказано в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна Слова такого нет ни в разговоре, ни в книге, а ведь придумал же его, нашел в уме своем! Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтоб каждая строчка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так составить, чтоб оно было гладенько и для слуха вольготней. (...) Так именно и Николай писал! Точь-в-точь так!»¹⁵

      Церковнославянизмы  – это конкретные, с набором  признаков семантико – стилистические единицы. Церковнославянизмы в художественной литературе как понятие, конечно, связанны с языком церкви, но это не торжественные понятия. Известны стихотворные переложения псалмов, образцы духовной оды в творчестве многих поэтов: Ломоносова, Державина, Суморокова, Тредиаковского… и др.

      Светил  возжженных миллионы

      В неизмеримости текут,

      Твои  они творят законы,

      Лучи  животворящи льют.

      Но  огненны сии лампады,

      Иль рдяных кристалей громады,

      Иль волн златых кипящий сонм,

      Или горящие эфиры,

      Иль вкупе все светящи миры —

      Перед Тобой — как нощь пред днем.

      (Г.  Р. Державин, «Бог»)

     Вопрос  о путях адаптации церковнославянизмов  в литературном языке исследовался в современной лингвистике достаточно подробно. Традиции использования церковнославянизмов в русской художественной речи были в основном заложены А.С. Пушкиным, и именно в его творчестве можно обнаружить наиболее разнообразное и осознанное употребление церковнославянских элементов. Как отмечал В.В. Виноградов, в ранних стихотворениях А.С. Пушкина церковнославянизмы еще являются отражением прежних норм литературного языка (как и у многих поэтов первой трети XIX века). Однако постепенно происходит отказ от такого употребления церковнославянских элементов. У зрелого А.С. Пушкина церковнославянские выражения выполняют строго определенные функции. Отметим, в частности, их использование, с одной стороны, в религиозной лирике, а с другой, для литературной стилизации народной поэзии. Последнее по мнению О.П. Попова, следует считать весьма показательным парадоксом, если учесть исторически существовавшее стилистическое противопоставление фольклора и книжной словесности¹⁶.

     Возникает вопрос: насколько актуальны пушкинские традиции освоения церковнославянского  языкового богатства для современной  русской поэзии, для современного литературного языка? Анализ ряда современных авторов показывает, что эти традиции не только сохраняются, но и получают активное развитие.

     В.В. Виноградов рассматривал подобные слова  в ряду других церковнославянизмов, употребленных у А.С. Пушкина. Другие возможные пути интерпретации таких лексем – рассмотрение их в качестве слов, обладающих ярко выделенным национально-культурным компонентом значения или в качестве языковых единиц, принадлежащих к церковному (церковно-проповедническому) стилю литературного языка. Все эти подходы не противоречат друг другу. Если же мы будем рассматривать понятие церковнославянизма в широком смысле, то без сомнения сможем отнести представленные слова к семантическим церковнославянизмам, то есть к лексемам, чьи значения формировались под влиянием церковнославянского языка, в границах религиозно-церковной семантической и символической сферы. Сложнее обстоит дело с такими лексемами, как церковь, вера, Христос, Бог. Они широко употребляются в современном литературном языке и часто встречаются за пределами собственно церковных текстов. Однако существует разница их употребления в различных контекстах. Как считает Попов следует особо выделять случаи, когда подобные слова выражают символическое, концептуально ориентированное значение, как, в частности, в приведенных выше примерах с существительными сын, плоть. В некоторых случаях на употребление слова в символическом значении могут указывать особенности написания: ср. Бог и бог. О существовании символических значений и их высокой роли в построении высокого стиля пишет В.В. Колесов. Он же отмечает, что высокий стиль русского литературного языка, в том, по крайней мере, классическом виде, который он имел в XIX веке, “основан на церковнославянских текстах”. По-видимому, само существование высокого стиля возможно лишь в условиях противопоставления сакральной и профанной сфер языка, а на уровне семантики – в условиях противопоставления символического и денотативного значений. Для русского литературного языка является исторически сложившимся фактом то, что высокий стиль организуется при активном воздействии церковнославянских языковых элементов. Именно поэтому при создании текстов сакральной, религиозной направленности используются, в том числе и в современной поэзии, церковнославянизмы, в частности, семантические церковнославянизмы. К последним следует, возможно, относить и слова плоть, вера, Бог – в тех случаях, когда они в определенном контексте выражают символическое значение¹⁷.  

     1.4 Роль Пушкина в истории русского литературного языка 

     В XVIII веке русский литературный язык отличала беспорядочная смесь самых различных языковых элементов. В письменном и устном обиходе без всякого разбору употреблялись и исконно русские слова, и церковнославянизмы, значительная часть которых обветшала, и хлынувшие в изобилии в русский язык со времен Петра I всевозможные варваризмы. Это был крайне пестрый, тяжеловесный по своей синтаксической конструкции язык. Он не мог удовлетворить растущим потребностям науки и культуры, назрела историческая необходимость коренных, решительных преобразований. Короче говоря, создание гибкого, звучного и точного литературного языка невозможно было без чистки и классификации его словарного состава.

     К выполнению этой важнейшей задачи времени  приступил М.В. Ломоносов. В «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1758) им высказана схема деления литературного языка на три стиля—«высокий», «средний» и «низкий».

     Для каждого жанра предусматривается  один из трех стилей, отклонения не допускаются. Героические поэмы, оды, «прозаичные речи о важных материях» должны были быть написаны высоким стилем; «все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия», стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии, прозаические «описания дел достопамятных и учений благородных» — средним; комедии, увеселительные эпиграммы, песни, «в прозе дружеские письма, описание обыкновенных дел» — низким. Эта регламентация для того времени имела определенное положительное значение, поскольку способствовала упорядочению употребления языковых ресурсов, что является одной из величайших заслуг Ломоносова в реформе русской словесности.

     Но  главное заключалось в том, что  стилистическая теория Ломоносова отделяла русский литературный язык от восточнославянского, который рассматривался как источник стилистических языковых ресурсов. Такой подход был неоднозначно встречен современниками, но поскольку сложившаяся к XVIII веку ситуация в языке требовала кардинальных решений, то теория Ломоносова в конце конов убедительно восторжествовала. В частности, Пушкин писал, что Ломоносов «предлагал изучение славенского языка как необходимое средство к основательному знанию языка русского».

     Гениальность  Пушкина состояла в том, что он сумел овладеть всей стихией действующего языка, выбрать из неё всё живое и вошедшее в речь и соединить в органическое целое.

     Вопрос  о путях адаптации церковнославянизмов  в литературном языке исследовался в современной лингвистике достаточно подробно. Традиции использования церковнославянизмов в русской художественной речи были в основном заложены А.С. Пушкиным, и именно в его творчестве можно обнаружить наиболее разнообразное и осознанное употребление церковнославянских элементов. Как отмечал В.В. Виноградов, в ранних стихотворениях А.С. Пушкина церковнославянизмы еще являются отражением прежних норм литературного языка (как и у многих поэтов первой трети XIX века). Однако постепенно происходит отказ от такого употребления церковнославянских элементов. У зрелого А.С. Пушкина церковнославянские выражения выполняют строго определенные функции. Отметим, в частности, их использование, с одной стороны, в религиозной лирике, а с другой, для литературной стилизации народной поэзии. Последнее по мнению О.П. Попова, следует считать весьма показательным парадоксом, если учесть исторически существовавшее стилистическое противопоставление фольклора и книжной словесности¹⁸.