Поэзия о военной жизни

     Лирическая  поэзия периода Великой Отечественной  войны — явление яркое, многообразное, широкое по спектру выразившихся в ней человеческих чувств. Она отличалась страстностью гражданского языка и высотою помыслов, устремленных к борьбе за свободу своей Родины. Поистине поэты войны знали «одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть» — волю к победе. Идя вместе с воюющим народом по дорогам войны, они внимательно вглядывались в его лицо, слушали его речь и в этой постоянной близости находили силу для своего стиха. 

     Осенью 1941 г. А. Сурков написал стихотворение, которое среди многих других, составивших его первые военные книги, обращает на себя внимание неотступностью поэтического взгляда, сосредоточенного на человеке с оружием, на приметах его «каменной» несокрушимости, олицетворяющей силу народного духа, глубину и прочность национальных корней. 

Подошла война  к Подмосковью. 

Ночь в начале зарев долга. 

Будто русской  жертвенной кровью 

До земли намокли  снега. 

По дорогам  гремят тачанки, 

Эскадроны проходят вскачь, 

Приготовились к бою танки 

Возле стен подмосковных дач. 

Стук подков на морозе четче. 

В пар укутан блиндажный лаз. 

У околицы пулеметчик 

С темной рощи не сводит глаз. 

Будто руки окаменели. 

Будто вкопан он в грунт, во рву. 

Этот парень в серой шинели 

Не пропустит  врага в Москву. 

     Первые  лирические произведения войны рождались по преимуществу именно в таких формах, как это мы видим у А. Суркова: плакатная публицистичность, столь характерная для первого военного периода, уходит глубоко внутрь стихотворения, замкнутого и напряженного в сосредоточенности душевного чувства и мысли; немногочисленные детали, словно взятые из блокнота внимательного очеркиста, укрупняются почти до степени символа. 

     Лирика  рождалась не без трудностей. Дело не только в невзгодах военной  действительности, но и в чисто  субъективном ощущении, свойственном одно время многим, что лирическая поэзия (в особенности пейзажная, любовная) на войне как бы не совсем уместна. Возникло убеждение, захватившее какую-то часть поэтов, что на войне, среди горя, страданий и пожарищ, на земле, пропахшей порохом, тротилом и трупной вонью, на виду у страдающего народа — какая может быть лирика, а тем более лирика сердца. Мир для большинства, если не для всех, окрашивался первоначально лишь в два цвета: ненависти и любви, и эти два цвета, два чувства какое-то время действительно не знали оттенков. Все другие спектры человеческой души поспешно отступали под напором этих двух великих чувств, которыми владела трагедия войны. Дм. Кедрин писал в одном из стихотворений: 

Война бетховенским пером 

Чудовищные ноты пишет. 

Ее октав железный гром 

Мертвец в гробу  — и тот услышит!* 

     Железный  гром, рождавшийся ненавистью, долгое время был слышнее музыки любви, он определял собою, озвучивал собою  набатный язык агитационно-страстной  плакатной поэзии. Должно было пройти хотя бы небольшое время, чтобы каждый художник мог слышать и передавать в слове самый разнообразный мир звуков войны, раскрывать различные стороны человеческой души, наиболее подвластные его поэтической индивидуальной природе. 

Д. Кедрин признавался: 

Но что за уши мне даны? — 

Оглохший в  громе этих схваток, 

Из всей симфонии войны 

Я слышу только плач солдаток.** 

В стихотворении  с «лирическим» названием «Соловьи»  Антон Пришелец говорил: 

Нет, не нам соловьями  петь, 

Нашей песне  звенеть, 

Как медь, 

Орудийной пальбой греметь… 

О том же писали и другие. 

Пока от крови, как от ржави, 

Рыжеет снег или трава, 

Я не хочу и я  не вправе 

Шептать любовные слова. 

Вселилось в  сердце чувство мести, 

Все остальное  заслоня. 

Пойми и жди  меня – как в песне! – 

И я пройду среди  огня..., 

утверждал Павел  Железнов. 

Вместе с Глебом Пагиревым могли бы сказать многие: 

Война, война  — святая проза 

И позабытые  стихи, — 

А потому — 

Живи, поэзия, как  меч отчизны! 

     Образ поэзии как меча без лиры возникал в поэзии неоднократно. Он не был надуманным, так как был вызван, безусловно, самим временем — кровавым и суровым, требовавшим от искусства прямого штыкового удара. А. Сурков вспоминал впоследствии, что «писать лирику одно время считалось почти неприличным» — в глазах стоял плакат: «Что ты сделал для фронта?» А фронт требовал материального труда, боеприпасов и агитационного слова. Публицистика, сатира, очерк, даже баллада (со свойственной ей графической четкостью) были, казалось, более приспособленными для своего громыхающего и горящего времени, чем, скажем, лирическая медитация или пейзажная зарисовка. 

     Особенно  трудно и болезненно перестраивалось  молодое поколение. Книжная романтика, свойственная многим молодым поэтам, приходила в резкое противоречие с жестокими буднями войны, а  реалистическое слово рождалось затрудненно. «Мы понимали войну несколько иначе, — вспоминал о своем поколении К. Ваншенкин, — мы не знали, что война — это, прежде всего, тяжелый труд, что это тысячи километров, пройденных тобой по шестьдесят-семьдесят в сутки, да еще с двадцатикилограммовым грузом на плечах, да еще в плохой обуви, натирающей ноги, что это руки, набрякшие кровью, что это сотни кубов земли, выброшенные малой саперной или большой штыковой лопатой. Потом мы познали все это...» 

Книжная романтика  войны! Где ты? — 

восклицал А. Недогонов. 

Война ж совсем не фейерверк, 

а просто трудная  работа, 

когда, черна  от пота, 

вверх скользит по пахоте пехота… 

(М. Кульчицкий) 

     По-видимому, от противоречивости между предшествующим (в основном книжным) опытом и жестокой явью войны появлялись в стихах поэтов броские, грубые, натуралистические  детали: они в их глазах опрокидывали книжность, дешевую романтику и  утверждали реальность. 

Бой был коротким. 

А потом 

глушили водку  ледяную, 

и выковыривал  ножом 

из-под ногтей 

я кровь чужую. 

     Но  зато вместе с грубой натурой войны, одновременно с ее «жестокими нотами»  входила в стихи и та психологическая  правда, тот реализм в обрисовке чувств и обстановки, без которого немыслима лирика. 

     Лирика  войны рождалась из потребности  в правде, из отвращения к красивости, кощунственной в глазах поэта-солдата, идущего «дорогами лютой беды». Таковы были стихотворения С. Гудзенко, запечатлевшие его первоначальный военный опыт: «Костры», «Перед атакой», «Память», «Путь» и многие другие. 

Двести шагов  до немецких окопов, 

до рукопашной — 

подать рукой. 

А между нами — 

ничьи сугробы, 

и мертвецы, 

и ничей покой. 

Здесь, 

на переднем, 

любят мужчины 

поговорить о  тепле у костра. 

Горсточка мха 

да десяток  лучинок — 

это ночлег 

и рассказ до утра. 

В деле таком 

ни к чему топоры, 

Финским ножом  лучины наколоты. 

Песни вполголоса — 

наши костры. 

С песнями душу не сводит от холода. 

Нам по России пройти довелось 

всеми дорогами лютой беды. 

Пепел костров 

и пепел волос  — 

это солдатских кочевий следы. 

     Это — стихотворение С. Гудзенко «Костры», одно из наиболее примечательных в  его военной лирике. Образностью  своей первой строфы оно перекликалось  с недавно тогда написанной «Землянкой»  А. Суркова. Характерна и строчка  о песнях вполголоса, согревающих  душу подобно солдатским кострам. Потребность в лирике, в песне (в широком смысле этого слова) нарастала: поэзия не могла быть лишь обнаженным мечом, ищущим смерти врага, — она стремилась, говоря словами Д. Кедрина, «положить на ноты самые различные мелодии души». 

     Первое, что открывалось глазам поэтов войны, — была Родина, родная страна, ее вековечные просторы, земли и небеса, реки и  перелески, уходившие в страшный сорок первый год назад, на запад, в полон, на муку и разорение. Лирика рождалась из чувства горькой сыновней вины, любви и гордости. Наряду с плакатными стихами уже в первые недели и месяцы войны появились многочисленные пейзажные стихотворения, взывающие к самым сокровенным национальным чувствам, преисполненные в лучших своих образцах широкого географического и временного пространства. Среди: такого рода произведений широкую известность приобрело стихотворение К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...». 

     Выдержанное в некрасовских интонациях, исполненное  вины и гордости, а также проникнутое ощущением необозримого исторического пространства, это произведение было одним из самых первых наиболее выразительных лирических стихотворений, посвященных воюющей Отчизне. Словом и сердцем поэт прикоснулся в нем к истоку существования нации — к безбрежному крестьянскому морю, далеким прадедам, кормильцам и защитникам Руси. 

... Нас пули  с тобою пока еще милуют. 

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, 

Я все-таки горд был за самую милую, 

За горькую  землю, где я родился. 

За то, что  на ней умереть мне завещано, 

Что русская  мать нас на свет родила. 

Что в бой  провожая нас, русская женщина 

По-русски три  раза меня обняла. 

     Эту же поэтическую идею развивал во многих своих произведениях Павел Шубин. В стихотворении «Изба у дороги»  он рисует трогательно щемящую, удивительную по своей поэтической красочности и проникновенности картину осенней русской природы — время сбора урожая и традиционных крестьянских праздников. Поэт останавливается возле избы — ему хочется увидеть ее полной осеннего богатства и оживления, хочется услышать, как 

Укропом и солодом  пахнут подвалы, 

Брусникой и  медом — дубовые кадки. 

Как будто откроется  праздник с утра нам 

Застольем торжественным, словно причастье. 

И ляжет на стол караваем румяным 

Большое, как  мир, деревенское счастье... 

Но, рассказывает дальше поэт: 

Здесь словно застыла  с той боли, с той ночи 

Проклятая злоба  врага-иноверца, 

Оскалом проломов над ними гогочет, 

Копытом тупым  наступает па сердце... 

Довольно! Играют за лесом «катюши», 

Нам больше не спать  под родимою крышей, 

В январские  ночи не слушать, не слушать 

Из инея сотканных  белых затиший. 

Дотлели покоя  последние крохи, 

А горя и гнева  нам хватит надолго: 

За нами Россия — изба у дороги 

Как клятва на верность солдатскому долгу 

     Образ избы у Дороги как символ России возникал в поэзии военных лет неоднократно, завершившись поэмой-песней А. Твардовского «Дом у дороги» написанной, 

Как плач о родине, как песнь