Поэзия о военной жизни

     Не  об этом ли говорил в 1945 г., оглядываясь  на свои военные стихи, Сергей Орлов: 

Руками, огрубевшими  от стали, 

Писать стихи, сжимая карандаш. 

Солдаты спят —  они за день устали, 

Храпит прокуренный  насквозь блиндаж. 

Под потолком коптилка замирает, 

Трещат в печурке  мокрые дрова... 

Когда-нибудь потомок  прочитает 

Корявые, но жаркие слова, 

И задохнется от густого дыма, 

От воздуха, которым  я дышал, 

От ярости ветров неповторимых, 

Которые сбивают  наповал. 

И, не видавший горя и печали, 

Огнем не прокаленный, как кузнец, 

Он предкам  позавидует едва ли, 

Услышав, как  в стихах поёт свинец, 

Как дымом пахнет все стихотворенье, 

Как хочется  перед атакой жить... 

И он простит  мне в рифме прегрешенье... 

Он этого не сможет не простить.* 

     Нельзя, кроме того, не учитывать, что эта  огромная, повседневная и, конечно же, зачастую далекая от художественного  совершенства поэтическая работа, хотя и была подчас рассчитана лишь на краткий  срок газетной полосы или на полузабвенье в записной книжке, приносила большую пользу самим литераторам, так как приучала художника постоянно жить действительными потребностями воюющего народа и произносить слова, столь же необходимые на войне, как пуля, снаряд или винтовка. Все, что было украшающей фразой, высокопарностью и прочими литературными красотами, тотчас обнаруживало свою беспочвенность — война требовала дела, и только дела. Люди, которым адресовались стихи, постоянно встречались со смертью — им было нужно слово сердечное и правдивое. «Война нас научила, — замечал М. Шолохов, — говорить очень прямо». 

     Литература, в том числе и поэзия, очень  долго работала почти исключительно, так сказать, на двух красках: белой  и черной, без полутонов, потому что  лишь два чувства владели тогда  поэтом — любовь и ненависть. В соответствии с этим душевным (и эстетическим) настроением, впервые с большой силой выразившимся в песне Вас. Лебедева-Кумача и А. В. Александрова «Священная война», быстро сформировался тот отмеченный заметным своеобразием призывно-агитационный колорит стихотворной публицистической речи, что впоследствии был даже назван «стилем 1941 года». Многим стихотворным произведениям первых месяцев войны были действительно присущи и широкое использование газетных фразеологизмов, и тех стилистических клише, что обычно бывают свойственны торопливой и энергичной ораторской речи, лаконизм, импровизационность, плакатная наглядность и т. д. Большинство поэтов, разумеется, и не рассчитывало на долговечность своих стихов. «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши», — так с полным правом и не без понятной гордости могли бы они сказать вслед за Вл. Маяковским. 

     Один  из сотрудников «Фронтовой правды», С. А. Савельев, вспоминает: «…уже в  первые месяцы войны фронтовая поэзия стала «царицей газетных полей». В нашей газете, как и в других, она показала отличные боевые качества: высокую оперативность, меткость, большую взрывчатую силу, умение «взаимодействовать» со всеми другими родами газетного оружия, «придать» и официальному документу, и корреспонденции с переднего края, и скупому информационному сообщению энергию поэтического слова...» 

     То  действительно были стихи-солдаты, рядовые труженики войны, не чуравшиеся никакой черновой работы, самоотверженно бросавшиеся в самое пекло  боев и тысячами погибшие, навсегда оставшись неизвестными для далеких потомков своих военных читателей. 

     Но, разумеется, в области поэтической  публицистики, наряду со стихотворениями, не прожившими долгой жизни, было и  немало произведений, которые смело  можно отнести к шедеврам советской публицистической лирики, сохраняющим свое эстетическое значение и по сегодняшний день. Надо полагать, что у каждого поэта — а тогда, как сказано, все работали в жанре публицистики, исключений из этого правила не было, — у каждого поэта найдется произведение, перешагнувшее рамки того непосредственного момента, которым оно когда-то было вызвано к жизни па газетной полосе. 

     Большое агитационное значение имели, например, публицистические стихи К. Симонова, плодотворно работавшего все  годы войны во всех литературных жанрах. Наибольшей известностью среди них имело появившееся в 1942 г. стихотворение «Убей его!» Оно тесно перекликается со многими произведениями других поэтов, посвященными теме возмездия, однако его исключительная популярность объясняется тем, что поэт насытил свой стихотворный плакат эмоциональной гражданской страстью, придав ему поистине плакатную, ударную, афористическую четкость и графическую ясность. Важно отметить, что и это стихотворение К. Симонова, исключительно целенаправленное по своей теме, и стихотворения других авторов (М. Исаковского, Л. Суркова, А. Софронова, И. Сельвинского и многих других) при всей своей пламенеющей ненависти, взывающей к возмездию, были по сути далеки от призыва к мести как таковой, к отмщению, продиктованному слепой яростью. 

     Наиболее  яркий пример такого внутреннего  гуманизма — стихотворение М. Светлова «Итальянец» (1943). Персонаж М. Светлова, «молодой уроженец Неаполя», по-своему трагическая фигура. Поэт особо акцентирует внимание на его  вине, но в то же время он показывает, что его герой — жертва стоящих над ним преступных сил. 

Молодой уроженец Неаполя! 

Что оставил  в России ты на поле? 

Нашу землю  – Россию, Рассею – 

Разве ты распахал и засеял? 

Нет! Тебя привезли в эшелоне 

Для захвата  далеких колоний, 

Чтобы крест  из ларца из фамильного 

Вырастал до размеров могильного… 

     Эта строфа по существу является плакатным  гротеском и трагическим: великое  бедствие народов, подчас помимо своей  воли вовлеченных в преступную бойню, развязанную гитлеровскими захватчиками, явственно проступает здесь в конкретно-вопрошающей, сокрушающейся интонации автора. Однако это чувство не мешает М. Светлову вынести Итальянцу смертный приговор: 

Я стреляю, и  нет справедливости 

Справедливее  пули моей! 

     Хорошо  сказал но поводу этого стихотворения С. Наровчатов: «…воинствующая человечность пишет рукой Светлова эти строки». 

     Как видим, стихотворения публицистико-призывного характера, носившие поначалу несколько  общий характер чисто агитационно-пропагандистского  свойства, начали постепенно по ходу войны и накопления живых наблюдений все интенсивнее вбирать в себя конкретные факты, дольше и подробнее останавливаться на героических событиях войны, на отдельных характерах и т.д. Такая сосредоточенность внимания на событийно-конкретное и психологической стороне жизни, на поступках, на лицах, на эпизодах потребовала известной повествовательности. Наряду с приказывающей, повелительной интонацией, сопровождающей фразеологию призыва («Ни шагу назад!», «Отстоим Родину!», «Вперед на врага!» и т. д.), появилась интонация рассказа, повествования, что свидетельствовало о вызревании в сфере публицистики различных свойственных ей жанров и жанровых разновидностей, например стихотворной корреспонденции, очерка, рассказа, сюжетного стихотворения, а затем и баллады. 

     Среди подобного рода произведений, значительная часть которых также не пережила своего времени, были произведения, рассказавшие о высоких примерах мужества. Важно  отметить, что, оставаясь по своей  внутренней природе, по авторскому заданию и по стилистике публицистическими, такие стихотворения-репортажи, стихотворения-очерки несли в себе сильное личностное начало — им как бы потенциально была свойственна лирическая стихия, обусловленная позицией поэта-агитатора. Ни стихотворный рассказ, ни стихотворный репортаж не были бесстрастными, т. е. объективно-информативными; их публицистическая природа энергично требовала авторского голоса, открытого авторского взгляда, непосредственного присутствия автора не только в рассказе, но и в самом событии — как его участника. 

     Впоследствии  А. Твардовский хорошо сформулировал  эту всеобщую особенность военной  поэзии, сказав в «Василии Теркине»: 

     К числу таких стихотворных очерков-портретов, почти лирических по своей интонации  и изобразительным средствам, можно отнести широко известное в свое время и с тех пор неизменно переиздающееся стихотворение-портрет Л. Прокофьева «Ольга». 

     Поэт  начинает свое стихотворение, преисполненное восторженным любованием героической  девушкой, словами: 

Тебя я вижу, золотистую, 

В неясной дали полевой, 

Не под платочком  под батистовым, 

А под пилоткой боевой. 

Тебя с винтовкою-подружкою 

Я вижу – глаз не отведу, 

Всю с развеселыми  веснушками, 

Идущей в воинском ряду… 

Он затем набрасывает  короткую довоенную жизнь своей  героини: 

Давно ль по жердочке-колодинке 

Ты пробегала  до ручья, 

Давно ль ходила ты в коротеньком, 

Сама от счастья  не своя… 

     Потом, после этого стихотворения, появится множество других произведений, где  с большой настойчивостью будет  воссоздаваться «биография героя», в том числе и его короткая, оборванная войною предвоенная юность: поэма Маргариты Алигер «Зоя», поэма Павла Антокольского «Сын» и другие, но, как всегда, важно начало, первая разведка, – Прокофьев в стихотворении об Ольге Маккавейской такую поэтическую разведку осуществил. 

     В соответствии со своими художественными  принципами, всегда, как известно, тяготевшими  к лирической обобщенности, А. Прокофьев  и в этом стихотворении заметно  отвлекается от локально-биографических черт хорошо ему известного человека,  чтобы набросать, пусть несколько общими чертами, образ поколения, предвоенной юности — той юности, о которой впоследствии, «от первого лица», рассказала Юлия Друнина: 

Качается рожь несжатая, 

Шагают бойцы  по ней. 

Шагаем и мы—  девчата, 

Похожие на парней. 

Нет, это горят  не хаты: 

То юность моя  в огне, 

Идут по войне  девчата, 

Похожие на парней. 

советская литература военный стихотворная публицистика 

     А. Прокофьева привлекают в Ольге Маккавейской ее, так сказать, общенациональные черты, приметы общенародного характера: 

Давно ль запевки  колыбельные 

Все до одной  распела мать! 

Теперь за сосны  корабельные 

Ты прибежала  воевать! 

За жизнь простую  и отрадную, 

За золотой  огонь души, 

За это озерко прохладное, 

За лозняки, за камыши. 

Чтобы по жердочке-колодинке, 

Из всех дорог  избрав ее, 

Бежало в синеньком, коротеньком 

Все детство  ясное твое! 

Бежало с милыми косичками 

Легко и весело домой, 

Тропинкой вешнею, привычною, 

Дорожкой белою  — зимой. 

Теперь с винтовкою-подружкою 

Ты в боевом идешь ряду, 

Вся с развеселыми веснушками, 

Увижу — глаз не отведу! 

     Это стихотворение, в котором живо просвечивают характерные для А. Прокофьева словообороты, метафоры, лирическая настроенность  и образность, тяготеющая к стилистике народной припевки, можно уже назвать  не столько чисто публицистическим, сколько лирическим, но с элементами документального очерка. Это, одним словом, произведение переходного от публицистики к лирике типа. 

     Преимущественное  акцентирование писательского внимания в начальный период войны на публицистических формах работы постепенно, от месяца к месяцу, уступало место более разнообразным средствам художественного осмысления и изображения военной действительности. 

     Война по мере своего развертывания переставала  быть для писателя явлением нерасчлененным. Конкретное знакомство с «бытом войны», с ее реальным опытом, слагавшимся из многочисленных жизненных деталей, ситуаций, поступков, более тесное знакомство с самим героем войны, ее рядовым участником, защитником советской Родины,—все это, разнохарактерное и многоликое, переставало укладываться в привычные рамки газетного стиля и потребовало, параллельно с ним, более тонких, разветвленных, сложных художественных средств. Надо было, кроме того, учитывать и потребности самого военного читателя, который на первых порах мог еще удовлетвориться призывным или указующим словом, но который начинал уже требовать от литературы более вдумчивого и сосредоточенного отношения к событиям и к нему самому. Вот почему у многих возникало желание рассказывать о войне подробнее, обстоятельнее, с «психологией», деталями, нюансами, т. е., но сути, почти так, как это начали делать прозаики, в особенности очеркисты, но средствами поэзии, в том числе и лирической.