Мечта о золотом веке в произведениях русской литературы XIX столетия

      Версилову и «современной цивилизации»» противопоставлен в романе странник Макар Долгорукий. Он – выражение всего лучшего, что есть в русском народе: честности, любви к ближнему, «благообразия», которое утрачено высшим сословием и к которому стремится подросток. Макар – такой же русский богатырь, как Влас, его можно сравнить со «светлыми» героями Достоевского: князем Мышкиным, старцами Тихоном и Зосимой… «Писатель создает своих святых вне церковно-монашеских традиций, отмечает К.В. Мочульский. – Их богословие ограничено тайной этого мира и не взлетает к тайным небесным. Они славят Бога в творении, благоговейно чтят божественную основу мира Софию, но метафизические выси для них закрыты… Странник Макар возвышается над всем современным русским обществом. Все они ищущие, он один «нашедший».¹⁰¹

      Макар тоже мечтает о рае – совершенной  жизни людей на земле, но его мечты  более близки к народным представлениям о светлой райской жизни. «Друг! Да и что в мире? — воскликнул Макар Иванович с чрезмерным чувством.— Не одна ли токмо мечта? Возьми песочку да посей на камушке; когда желт песочек, у тебя на камушке том взойдет, тогда и мечта твоя в мире сбудется,— вот как у нас говорится. То ли у Христа: «Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга». И станешь богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бессчетно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретешь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до единого купил! Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни о часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь. Тогда и премудрость приобретешь не из единых книг токмо, а будешь с самим Богом лицом к лицу; в воссияет земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай».¹⁰²

      Общение с матерью, сестрою, старцем Макаром и отцом благотворно влияет на Аркадия, он отказывается от своей идеи. Власть денег, следовательно, преодолима. Финал романа внушает надежду, Версилов и Аркадий, пережив немало испытаний, могут еще вернуться к настоящей жизни, обрести веру и смысл ее.

      Через два года тема «золотого века»  вновь появится в творчестве Достоевского, на этот раз в рассказе «Сон смешного человека» (1877). Это произведение носит подзаголовок — «фантастический рассказ». Но “фантастика” его не в форме, а в содержании. Это удивительное и единственное в своем роде произведение блистательно завершает собой утопические построения Достоевского.

      «“Смешной человек” — образ современного цивилизованного европейца: в нем  закреплена фаза духовного развития человечества ХIX века, - размышляет над этим образом К.В. Мочульский. - Личность в своем утверждении и обособлении поглощает всю реальность мира. После Канта идеалистическая философия доходит до солипсизма. И Бог и мир — только призраки моего сознания. Жизнь — сон, все только кажется, а потому “все все равно”. Смешного человека вдруг постигло убеждение, что на свете везде все равно... “Я вдруг почувствовал, - пишет он, - что мне все равно, существовал бы мир, или если бы нигде ничего не было... Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне все казалось, что за то было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось”. Субъективный идеализм обрывается в чистое небытие: мир феноменов — одна видимость. Но среди призраков сама личность становится призраком. В дождливый мрачный вечер “смешной человек” возвращается к себе домой; на небе, среди разорванных облаков, блестит звездочка и она “дает ему мысль”; он решает в эту же ночь убить себя. Вдруг его схватывает за локоть девочка лет восьми, в лохмотьях, мокрая, дрожащая. Она плачет и кричит: “Мамочка! мамочка!” Герой топает на нее нотой и прогоняет. Вернувшись в свой угол, он садится за стол и кладет перед собою револьвер. Он, конечно, застрелился бы, если бы не девочка... Встреча с нечастным маленьким существом внезапно разбила ледяную стену его уединения, его убийственного “все все равно”. В сердце его загорелась жалость и боль. Разве не странно, не невероятно это чувство в человеке, приговорившем себя к смерти? “Я обращаюсь в нуль, в нуль абсолютный, - размышляет рассказчик. И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни малейшего влияния на чувство жалости к девочке?” Истина разума: “один я существую” сталкивается с истиной сердца: другая личность (девочка) существует так же реально, как и я. Это откровение реальности спасает героя от самоубийства. Он засыпает и ему снится райский сон о братстве человечества. Вот он выстрелил себе в висок, его похоронили, он лежит в могиле — и тяжелые капли воды медленно падают на его левый закрытый глаз. Но вдруг могила раскрывается и какое-то могущественное существо уносит его в мировые пространства. Он видит солнце и землю, но знает, что это — не наше солнце я не наша земля. Любовь к старой родной земле, которую он своевольно и презрительно покинул, пронзает его нестерпимой болью. “Если это там земля, спрашивает он, то неужели она такая же земля, как и наша... совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая, и такую же мучительную любовь, рождающая к себе в самых неблагодарных да же детях своих, как и наша?” И он прибавляет: “Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною”. Эти последние слова ярко освещают символику рассказа. Плачущая девочка есть вечно-женственное начало мира, мистическая душа земли; грех рассудочного идеалиста в оскорблении “матери-земли”. Он оторвался от ее живого лона и этот отрыв — преступление и самоубийство. Жалость к девочке было началом возвращения к материнской груди: от нее, как от искры вспыхнуло пламя любви к “несчастной, бедной, но дорогой нашей земле. Теперь он знает истину: упала пелена с его глаз: он увидел настоящую землю в первозданной ее красоте, в софийном ее сиянии, увидел настоящее человечество еще не омраченное грехом, увидел рай на земле».¹⁰³

      Для изображения рая Достоевский  пользуется теми же живописными чертами, которыми он рисовал картину “золотого века” во сне Ставрогина и во сне Версилова. Снова острова греческого Архипелага, солнечный свет, «ласковое изумрудное море». Снова припоминается ему пленившая его навсегда картина Клода Лоррена «Асис и Галатея». Среди прекрасных деревьев, ароматных цветов и птичьих стай живут “дети солнца” — счастливые и радостные люди. “О, я тотчас же, восклицает рассказчик, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители”.

      С нежностью и умилением рассказывает “смешной человек” о “прекрасных людях: у них высшее знание жизни, они понимали язык животных и деревьев; души их соприкасаются со звездами, они любят друг друга неистощимой любовью. “Их дети были дётьми всех, потому что все составляли одну семью”. Умирали они, как бы засыпая, и умирающих провожала не скорбь, а “умножившаяся как бы до восторга любовь”. “У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с целым миром... Они славили природу, землю, море, леса, слагали песни друг о друге. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая”. «...они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания. У них была любовь, и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества. У них почти совсем не было болезней, хотя и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали этого мгновения с радостью, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже имея его в предчувствиях сердца своего...».¹⁰⁴ 

      Но за картиной райского блаженства следует история грехопадения. Она изображена символически, как грех “смешного человека”. «Тут случилось нечто такое, - рассказывает он, -  нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне... О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу эту правду. Дело в том, что я — развратил их всех!» Возникновение зла и распространение его описывается с потрясающей силой. “Знаю только, признается герой, что причиной грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающей целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю”. Тема эта раскрывается в образах, связанных со сном Раскольникова на каторге. И во “Сне смешного человека”, и в “Преступлении и наказании” описывается зарождение вражды, раздоров, кровопролитных войн. “Всеединство” в любви заменяется разъединением в ненависти... Во сне Ставрогина грехопадение обозначено символически. Оно только указано одним мистическим знаком — красным паучком. Паучок влечет за собой воспоминание об оскорбленной героем девочке Матреше. Во «Сне смешного человека» роль паука, разрушающего счастливый мир, играет сам герой. В земной рай зло входит в виде убийственного сладострастия. В этом эпизоде скрывается, казалось бы, скорбный подтекст. Почему же князь Мышкин – человек из мира золотого века, оказавшись на грешной земле, не может своим светом спасти окружающих его людей, а Смешной человек – один- единственный оказывается способным погубить всех, неужели сила добра настолько мала, а зло всегда сильнее в своей беспощадности. Трудный вопрос… Добро в мире очень хрупко, и преступление даже одного человека может разрушить всю планету, потому что «каждый на земле за другого виноват»…Но все-таки Смешной человек находит в себе силы воскреснуть, его, как Раскольникова преступление потрясает, спасает жалость к обиженной девочке: после сна о золотом веке, он познал истину и стал другим человеком. Рассказ свой он заканчивает словами: “А ту маленькую девочку я отыскал”...

      Но  вот “Смешной человек” просыпается. Земной рай был только сном. «Казалось бы, герой должен забыть о нем и вернуться к действительности. Но происходит обратное: сон становится для него той единственной реальностью, по сравнению с которой все остальное — бред. Во сне открылась истина, и он идет ее проповедовать. Пусть разум доказывает ему, что эта истина — утопия, мечта; он не поверит разуму: “Я видел истину, не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу не поверить, чтоб ее не могло быть у людей”. Разумному сознанию противополагается здесь сверхразумная, подавляющая достоверность “видения”. Он видел живой образ, а его убеждают, что образ этот не существует. Да они сам понимает, что рай на земле невозможен, но разве тут дело в понимании? Он знает, что рай будет. “Так это просто, уверяет “смешной человек”: в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось! Главное люби других, как себя, вот что главное и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться... Если только все захотят, то сейчас все устроится”. Это сказано со страстной верой и без всякой иронии. О братстве в любви Достоевский писал еще в “Зимних заметках о летних впечатлениях”. Такое братство и есть рай на земле. “ Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле”.¹⁰⁵

      «Героя своего рассказа писатель называет “смешным человеком”, но эта предосторожность тщетна: не “смешной человек” рассказывает нам свой фантастический сон, а сам автор, 56-летний Достоевский позволяет себе, наконец, досказать до конца ‘самую невероятную” свою идею, пробыть хоть одно мгновение в земном раю, - считает К.В. Мочульский. -  Он забывает на минуту доводы разума и бросается в океан “мировой гармонии”, — какое освобождение, какое блаженство! Князь Мышкин говорит, что ощущение гармонии длится не более секунды: более человеческое существо выдержать не может. Видение “смешного человека” кончается гибелью “прекрасного мира”. После опьянения экстаза наступает отрезвление; Достоевский вспоминает, что мечта его “невероятна”: двери рая замкнулись навсегда перед согрешившим человечеством. Нет больше рая на земле; вся тварь стенает и томится... “Сон смешного человека” — разгадка сложной религиозной философии Достоевского; здесь синтез и увенчание всего его мировоззрения. Он верил не в потустороннее блаженство бесплотных душ, а в наступление Царствия Божия на земле, в осуществление человеческого всеединства в любви по завету Христову. Он верил в воскресение и преображение плоти. “...Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле!...” “Земной рай” — не социалистический муравейник, не гуманистическая утопия, а Второе Пришествие Христа. Правда, “смешной человек” не называет имени того, кто соберет вокруг себя человеческую семью. Но за него эту “последнюю истину” уже договорил “деист” Версилов, которому снился тот же райский сон. “Я всегда кончал картинку мою, признается он, видением, как у Гейне — “Христа на Балтийском море”. Я не мог обойтись без Него... И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и Последнего воскресения”... Три сна — Ставрогина, Версилова и «смешного человека» объединены видением “золотого века” Клода Лоррена. Это триптих, составляющий одно целое: утопия самая фантастическая, “мечта самая невероятная” завершается образом Христа и “гимном последнего воскресения”.¹⁰⁶

      «Братья Карамазовы» (1879 – 1880 г.г.) – последнее  художественное произведение писателя, в котором Достоевский стремится подвести итог всему, что было сказано им в течение жизни. Мечта о золотом веке звучит и в этом романе. «Все герои больших романов Достоевского, — отмечает В. Комарович, — наделены этой мечтой, все, как бы ни разнились они между собой в других отношениях».¹⁰⁷ О «мировой гармонии» мечтает Иван Карамазов, грезится она и юному Алеше, увидевшему в старце Зосиме совершеннейшего человека будущего и верившему в то, что в сердце его духовного учителя сокрыта «тайна обновления для всех, та мощь, которая установит, наконец, правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будут не богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».¹⁰⁸ Проповедует наступление этого царства и старец Зосима в книге «Русский инок». Зосима рассказывает посетителям о своей молодости и о беседах с одним «многострадальным» человеком Михаилом. «Что жизнь есть рай,— говорит он мне,— об этом я давно уже думаю,— и вдруг прибавил:— Только об этом и думаю». Смотрит на меня и улыбается… «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже на всю мою жизнь». Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точно вопрошает меня.  «А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили, и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле». «А когда,— воскликнул я ему тут с горестию, — сие сбудется, и сбудется ли еще когда-нибудь? Не мечта ли сие лишь только?» — вот уж вы, говорит, не веруете, проповедуете и сами не веруете. Знайте же, что, несомненно, мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь, ибо на всякое действие свой закон. Дело это душевное, психологическое. Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься, в самом деле, всякому братом, не наступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для каждого мало, и всё будут роптать, завидовать и истреблять друг друга. Вы спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться период человеческого уединения». – «Какого это уединения?» — спрашиваю его. «А такого, какое теперь везде царствует, и особенно в нашем веке, но не заключается еще весь, и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет, и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси... Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хоты бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль...»¹⁰⁹