Лексико-семантические трудности перевода в публицистическом стиле

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Текст оригинала и его  перевод на русский язык.

ANNALS OF HUMAN RIGHTS

HELLHOLE

The United States holds tens of thousands of inmates in long term solitary confinement. Is this torture?

Human beings are social creatures company, and not just in the obvious. We are social not just in the trivial sense that we like sense that we each depend on others. We are social in a more elemental way: simply to exist as a normal human being requires interaction with other people.

Children provide the clearest demonstration of this fact, although it was slow to be accepted. Well into the nineteen-fifties, psychologists were encouraging parents to give children less attention and affection, in order to encourage independence. Then Harry Harlow, a professor of psychology at the University of Wisconsin at Madison, produced a series of influential studies involving baby rhesus monkeys.

He happened upon the findings in the mid-fifties, when he decided to save money for his primate-research laboratory by breeding his own lab monkeys instead of importing them from India. Because he didn't know how to raise infant monkeys, he cared for them the way hospitals of the era cared for human infants — in nurseries, with plenty of food, warm blankets, some toys, and in isolation from other infants to prevent the spread of infection. The monkeys grew up sturdy, disease-free, and larger than those from the wild. Yet they were also profoundly disturbed, given to staring blankly and rocking in place for long periods, circling their cages repetitively, and mutilating themselves.

At first, Harlow and his graduate-students couldn't figure out what the problem was. They considered factors such as diet, patterns of light exposure, even the antibiotics they used. Then, as Deborah Blum recounts in a fascinating biography of Harlow, “Love at Goon Park”, one of his researchers noticed how tightly the monkeys clung to their soft blankets. Harlow wondered whether what the monkeys were missing in their isolates was a mother. So, in an odd experiment, he gave them an artificial one.

In the studies, one artificial mother was a doll made of terry cloth; the other was made of wire. He placed a warming device inside the dolls to make them seem more comforting. The babies, Harlow discovered, largely ignored the wire mother. But they became deeply attached to the cloth mother. They caressed it. They slept curled up on it. They ran to it when frightened. They refused replacements: they wanted only “their” mother. If sharp spikes were made to randomly thrust out of the mother s body when the rhesus babies held it, they waited patiently for the spikes to recede and returned to clutching it. No matter how tightly they clung to the surrogate mothers, however, the monkeys remained psychologically abnormal.

In a later study on the effect of total isolation from birth, the researchers found that the test monkeys, upon being released into a group of ordinary monkeys, “usually go into a state of emotional shock, characterized by ... autistic self-clutching and rocking.” Harlow noted, “One of six monkeys isolated for three months refused to eat after release and died five days later”. After several weeks in the company of other monkeys, most of them adjusted — but not those who had been isolated for longer periods. “Twelve months of isolation almost obliterated the animals socially,”  Harlow wrote. They became permanently withdrawn, and they lived as outcasts — regularly set upon, as if inviting abuse.

The research made Harlow famous (and infamous, too — revulsion at his work helped spur the animal-rights movement). Other psychologists produced evidence of similarly deep and sustained damage in neglected and orphaned children. Hospitals were made to open up their nurseries to parents. And it became widely accepted that children require nurturing human beings not just tor food and protection but also for the normal functioning of their body. We have been hesitant to apply these lessons to adults. Adults, after all, are fully formed, independent beings, with internal strengths and knowledge to draw upon. We wouldn't have anything like a child's dependence on other people, right? Yet it seems that we do. We don't have a lot of monkey experiments to call upon here. But mankind has produced tens of thousands of human ones, including in our prison system. And the picture that has emerged is profoundly unsettling.

Among our most benign experiments are those with people who voluntarily isolate themselves for extended periods. Long-distance solo sailors, for instance, commit themselves to months at sea. They face all manner of physical terrors: thrashing storms, fifty-foot waves, leaks, illness. Yet, for many, the single most overwhelming difficulty they report is the "soul-destroying loneliness," as one sailor called it. Astronauts have to be screened for their ability to tolerate long stretches in tightly confined isolation, and they come to depend on radio and video communications for social contact.

The problem of isolation goes beyond ordinary loneliness, however. Consider what we've learned from hostages who have been held in solitary confinement — from the journalist Terry Anderson, for example, whose extraordinary memoir, "Den of Lions," recounts his seven years as a hostage of Hezbollah in Lebanon.

Anderson was the chief Middle East correspondent for the Associated Press when, on March 16, 1985, three bearded men forced him from his car in Beirut at gunpoint. He was pushed into a Mercedes sedan, covered head to toe with a heavy blanket, and made to crouch head down in the footwell behind the front seat. His captors drove him to a garage, pulled him out of the car, put a hood over his head, and bound his wrists and ankles with tape. For half an hour, they grilled him for the name of other Americans in Beirut, but he gave no names and they did not beat him or press him further. They threw him in the trunk of the car, drove him to another building, and put him in what would be the first of 2 succession of cells across Lebanon. He was soon placed in what seemed to be a dusty closet, large enough for only a mattress. Blindfolded, he could make out the distant sounds of other hostages. (One we William Buckley; the C.I.A. station chief who was kidnapped and tortured repeatedly until he weakened and died.) Peering around his blindfold, Anderson could see a bare light bulb dangling from the ceiling. He received three unpalatable meals a day – usually a sandwich of bread and cheese, or cold rice with canned vegetables, or soup. He bad a bottle tо urinate in and was allowed one five- to ten-minute trip each day so a rotting bathroom to empty his bowels and wash with water at a dirty sink. Otherwise, the only reprieve from isolation came when the guards made short visits to bark at him for breaking a rule or to threaten him, sometimes with a gun at his temple.

He missed people terribly, especially his fiancé and his family. He was despondent and depressed. Then, with time, he began to feel something more. He felt himself disintegrating. It was as if his brain were grinding down. A month into his confinement, he recalled in his memoir, “The mind is a blank. Jesus, I always thought I was smart. Where are all the things I learned, the books I read, the poems I memorized? There's nothing there, just a formless, gray-black misery. My mind’s gone dead. God, help me.”

He was stiff from lying in bed day and night, yet tired all the time. He dozed off and on constantly, sleeping twelve hours a day. He craved activity of almost any kind. He would watch the daylight wax and wane on the ceiling, or roaches creep slowly up the wall. He had a Bible and tried to read, but he often found that he lacked the concentration to do so. He observed himself becoming neurotically possessive about his little space, at times putting his life in jeopardy by flying into a rage if a guard happened to step on his bed. He brooded incessantly, thinking back on all the mistakes he'd made in fife, his regrets, his offenses against God and family.

His captors moved him every few months. For unpredictable stretches of time, he was granted the salvation of a companion — sometimes he shared a cell with as many as four other hostages — and he noticed that his thinking recovered rapidly when this occurred He could read and concentrate longer, avoid hallucinations, and better control his emotions. “I would rather have had the worst companion than no compassion at all,” he noted.

In September, 1986, after several months of sharing a cell with another hostage, Anderson was, for no reason, returned to solitary confinement, by this time in a six-by-six-foot cell, with no windows, and light from only a fluorescent lamp in an outside corridor. The guards refused 10 say how long he would be there. After a few weeks he felt his mind stepping away again.

“I find myself trembling sometimes for no reason,” he wrote. “I’m afraid I’m beginning to lose my mind, to lose control completely”.

One day, three years into his ordeal he snapped. He walked over to a wall and began beating his forehead against it, dozens of times. His head was smashed and bleeding before the guards were able to stop him.

Some hostages fared worse. Anderson told the story of Frank Reed, a fifty-four-year-old American private-school director who was taken hostage and held in

solitary confinement for four months before being put in with Anderson. By then, Reed had become severely withdrawn. He lay motionless for hours facing a wall, semi-catatonic. He could not follow the guards’ simplest instructions. This invited abuse from them, in much the same way that once isolated rhesus monkeys seemed to invite abuse from the colony. Released after three and a half years, Reed ultimately required admission to a psychiatric hospital.

“It’s an awful thing, solitary,” John McCain wrote of his five and a half years as a prisoner of war in Vietnam — more than two years of it spent in isolation in a fifteen-by-fifteen-foot sell, unable to communicate with other P.O.W.s except by tap code, secreted notes, or by speaking into an enamel cup pressed against the wall. “It crushes your spirit and weakens your resistance more effectively than any other form of mistreatment”. And this comes from a man who was beaten regularly; denied adequate medical treatment for two broken arms, a broken leg, and chronic dysentery; and tortured to the point of having an arm broken again. A U.S. military study of almost a hundred and fifty naval aviators  returned from imprisonment in Vietnam, many of whom were treated even worse than McCain, reported that they found social isolation to be as torturous and agonizing as any physical abuse they suffered.

And what happened to them was physical. EEG studies going back to the nineteen sixties have shown diffuse slowing of brain waves in prisoners alter a week or more of solitary confinement. In 1992, fifty-seven prisoners of war, released after an average of six months in detention camps in the former Yugoslavia, were examined using EEC-like tests. The recordings revealed brain abnormalities months afterward; the most severe were found in prisoners who had endured either head trauma sufficient to render them unconscious or, yes, solitary confinement. Without sustained social interaction, the human brain may become as impaired as one that has incurred a traumatic injury.

ХРОНИКИ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

АДСКАЯ БЕЗДНА

В США десятки  тысяч заключенных содержатся в  одиночных камерах. Пытка ли это?

Люди – существа социальные. Наша социальная сущность проявляется  не только в обычной любви к  общению или очевидной зависимости  от других. Она заложена в нашей  сущности: мы не можем даже просто нормально  существовать без взаимодействия с  другими людьми.

На детях данный факт подтверждается особенно хорошо, однако его не спешили признавать. Вплоть до 50-х гг. ХХ века психологи советовали родителям уделять детям меньше внимания и любви, чтобы привить им независимость. Затем профессор психологии Университета штат Висконсин в Мэдисоне Гарри Харлоу провел ряд важных исследований на детенышах макаки-резус.

Начало исследованиям  было положено случайно. Это произошло  в середине 50-х гг., когда он решил  сэкономить деньги своей лаборатории  по исследования приматов путем самостоятельного выращивания обезьян вместо доставки их из Индии. Не зная, как выращивать детенышей обезьяны, он поступал так  же, как в то время обращались с детьми в больницах. Он обеспечивал  их пищей, теплыми одеялами, игрушками  и содержал их в питомнике отдельно друг от друга, чтобы предотвратить  распространение инфекции. Обезьяны росли крепкими, здоровыми и более крупными, чем на воле. Но они были также крайне беспокойны; они, то неподвижно смотрели прямо перед собой, то долго раскачивались на одном месте, а также бегали в клетках по кругу и калечились.

Сначала Харлоу и его студенты не могли понять, в чем была  проблема. Они рассматривали такие факторы как рацион, продолжительность светового дня и даже применяемые антибиотики. Затем, как вспоминает в захватывающей биографии профессора Харлоу “Любовь в Гун Парке” Дебора Блум, один из исследователей заметил, как сильно обезьяны цеплялись за мягкие одеяла. Харлоу предположил, что, возможно, в изоляции они скучают по матери, и провел необычный эксперимент, дав им искусственных матерей.

В ходе исследования одна искусственная  мать была сделана из махровой ткани, другая – из проволоки. Внутрь каждой был помещен нагревательный элемент, чтобы они были более приятными. Харлоу увидел, что детеныши, не обращали внимание на проволочную мать, но сильно привязались к тряпичной. Они гладили ее, спали, свернувшись на ней клубочком; бежали к ней, когда им было страшно; не принимали подмену, а хотели только к “своей” матери. Если из куклы внезапно выскакивали острые шипы, когда детеныш держал ее, то он терпеливо ждал, когда они скроются, а потом вновь прижимался к ней. Но независимо от того, как сильно они держались за суррогатных мам, их психологические отклонения по-прежнему не исчезали.

В другом исследовании воздействия  полной изоляции с рождения ученые установили, что подопытные обезьяны, помещенные в группу нормальных обезьян, “как правило, впадали в состояние  эмоционального шока, сопровождающегося  … аутичным обхватыванием себя конечностями и раскачиванием на месте”. Харлоу отмечал: “Одна из обезьян, прожившая  три месяца в изоляции, после помещения  в группу отказалась от пищи и через  пять дней умерла”. Через несколько недель, проведенных в группе с другими обезьянами, большинство из них приспосабливались, но тем, которые пробыли в изоляции долго, это так и не удавалось. “Год в полном одиночестве делал животных практически неспособными к общению”, – писал Харлоу. Они становились замкнутыми и жили изгоями, терпя нападки, как будто поощряя жестокое обращение с собой.

Исследование принесло Харлоу славу (также и дурную, так как  общественное неприятие его работы положило начало движению за права  животных). Другие психологи свидетельствовали  о подобном состоянии такой же силы и продолжительности у сирот  и заброшенных детей. В детские  отделения больниц стали пускать  родителей. В обществе укоренилось  понимание того, что человеческое общество необходимо детям не только чтобы получать пищу и защиту, но и для нормального функционирования организма. Применение этих выводов  к взрослым вызывало сомнения, так  как они – полностью сформированные, независимые существа, имеющие внутренние силы и знания. Мы ведь не зависим  от других людей так, как дети? Похоже, зависим. Экспериментов над обезьянами, на результаты которых можно полагаться, было немного. Однако человечество поставило  уже десятки тысяч опытов над  людьми; часть из них – в тюремной системе. Картина получается весьма тревожная.

Наиболее человечные случаи таких экспериментов – это  люди, которые добровольно изолируют  себя от общества на длительное время. Например, моряки, совершающие дальние  одиночные плавания, обрекают себя на месяцы в море. Они сталкиваются с многочисленными физическими  опасностями: сильнейшими штормами, пятнадцатиметровыми волнами, протечками, болезнями. Однако для многих самым  трудным испытанием является “изматывающее  одиночество”, как выразился один моряк. Космонавтов проверяют на способность проводить долгое время  в ограниченном изолированном помещении  и общаться при помощи радио- и  видеосвязи.

Однако проблема изоляции – это не только обычное одиночество. Вот что мы узнали от заложников, которых содержали в одиночном  заключении, например, от журналиста Теда Андерсона, который в своей выдающейся книге “Львиное логово” описывает  семь лет, проведенных им в плену  у Хезболлы в Ливане.

Андерсон был главным  корреспондентом агентства Associated Press (Ассошиэйтед Пресс) на Ближнем Востоке, когда 16 марта 1985 года в Бейруте трое бородатых мужчин заставили его выйти из машины под дулом пистолета. Его затолкали в машину, накрыли с головой толстым одеялом и заставили скрутиться, наклонив голову, на полу между передними и задними сиденьями. Похитители привезли его в гараж, вытащили из машины, надели ему на голову капюшон, а руки и ноги связали. Полчаса его допрашивали о других американцах в Бейруте, но он не называл имен. Его не били и прекратили допрашивать. Его бросили в багажник, отвезли к другому зданию и оставили там, это место впоследствии окажется первой из двух камер его заключения в Ливане. Вскоре его перевели в помещение, которое напоминало пыльную гардеробную, в которой помещался только матрас. Глаза его были завязаны; он слышал отдаленные звуки других пленников (одним из них был Уильям Бакли, шеф резидентуры ЦРУ в Ливане, которого похитили и неоднократно пытали, пока он не ослаб и не умер). Сквозь повязку, Андерсон мог разглядеть только свисающую с потолка лампочку. Три раза в день ему давали невкусную пищу – обычно бутерброд с сыром, холодный рис с консервированными овощами или суп. Ему удалось выпросить бутылку, чтобы мочиться, а также ему позволили ежедневно 5-10 минут прогуливаться, чтобы сходить в туалет по-большому и умыться возле грязной раковины в ветхой ванной. Только это нарушало его полную изоляцию, а также короткие посещения охранников, когда они орали на него за нарушение правил или угрожали ему, иногда – приставляя дуло к его виску.

Он ужасно скучал по людям, особенно по невесте и семье. Он был  подавлен и угнетен. Со временем он начал чувствовать что-то еще. Он чувствовал, что разрушается, как  будто бы все извилины в мозгу  выпрямились. В своих мемуарах он пишет, что было через месяц плена: “В голове пусто. Господи, я всегда считал себя умным. Куда же подевалось все, чему я научился, все книги, которые  я прочел, стихи, что я выучил наизусть? Нет ничего кроме черной, беспросветной  тоски. Мой разум погиб. Боже, помоги мне”.