Мифопоэтический континуум "Дон Кихота" Мигеля Де Севантеса Сааведры

       Также можно судить о политических, этических  и  эстетических взглядах Сервантеса на основании речей его героя, искать намеки на его жизненный путь в злоключениях Дон Кихота и даже видеть особенности его внешности в описаниях Рыцаря Печального Образа. На поиск черт, сближающих автора и его героя, читателей провоцировал сам Сервантес, написавший в Прологе: «Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. А когда так, то, что же иное мог породить бесплодный мой и неразвитый ум, если не повесть о костлявом, тощем и взбалмошном сыне, полном самых неожиданных мыслей, доселе никому не приходивших в голову…» [21]

       Параллель между «отцом» и  «сыном» особенно настойчиво проводилась в ХIХ веке. Многие ученые и литературоведы утверждали, что Сервантес, размышляя о своей жизни, казавшейся ему сном, высмеял самого себя, свой героизм и свою гордыню. Высмеял свою страну, ее нищих и ленивых идальго, ее авантюрный дух. Согласно этой теории, «Дон Кихот» представляет собой лукавую автобиографию, исповедь, монолог. И именно поэтому жизнь Сервантеса можно объяснять его книгами, а его книги – судьбой автора. 

         Совпадений, действительно, довольно  много. Сервантес и его герой – ровесники. Когда Алонсо Кихано решил стать странствующем рыцарем, его возраст приближался  к пятидесяти годам. Писателю тоже было около пятидесяти, когда он придумал своего героя. Оба они обедневшие идальго. Однако самое основное – их общие гуманистические идеалы и горькая судьба. По-видимому, есть доля истины в том, что Сервантес создал своего героя, «беззлобно подшучивая над собой». И все же, как ни горька была  судьба автора и героя, Дон Кихоту его любовь к людям позволила после всех напастей высказать им свою привязанность и верность, а Сервантесу – написать роман, проникнутой верой в людей и любовью к ним.

       Причастность  автора, как бы уклоняющегося от отцовства, к судьбе сына едва заметна. Сервантес не мог не осознавать, что жизнь Алонсо Кихано Доброго слишком напоминает его собственную биографию. Его герой – второй гуманист, воин, не умевший подстраиваться под мировоззрение окружающих, стремившийся «всем делать добро и никому не делать зла» и в награду получавший насмешки меценатов, презрение собратьев по перу, щелчки по служебной линии и кусок черствого хлеба в старости. Возможно, это одна из причин обращения Сервантеса к «услугам» подложного автора, некоего Сида Ахмета бен-Инхали. Отказавшись от отцовства, он воспользовался преимуществами своей отстраненности от романа и вложил в уста его «отца», мудрого мавра, все свои самые сокровенные мысли, то, что по разным причинам, он не хотел бы говорить от своего имени.

       Современники  Сервантеса были убеждены, что он написал  «Дон Кихота», главным образом, для того, чтобы высмеять рыцарские романы и навсегда отбить у своих соотечественников охоту их читать. Даже развязка «Дон Кихота» показывает, что главным для Сервантеса было осмеяние рыцарских романов. Выздоровление от помешательства на рыцарской теме необходимо было хотя бы для того, чтобы отграничиться от Авельянеды, автора подложного «Дон Кихота». Тем не менее, пишущие о «Лже-Кихоте» нередко утверждают, что хоть в финале Авельянеда засадил своего героя в сумасшедший дом, но успел его оттуда извлечь и снова пустить странствовать: «Коль скоро горбатого могила исправит, сказывают, что, выйдя из сумасшедшего дома, он снова сел на своего конька и, купив коня получше прежнего, направил свой путь в Старую Кастилию, где с ним случились удивительные и неслыханные приключения, … побывав в Саламанке, Авиле и Вальядолиде, называя себя Рыцарем Злоключений, которые, быть может, иное перо опишет еще лучше». Другой причиной было то, что Сервантес, привязавшись к ламанчскому рыцарю, полюбил его самого, а не идею, которую он воплощает. Поэтому писатель посчитал, что мотив безумия должен быть преодолен. А как художник Сервантес понимал, что выздоровевшему Дон Кихоту на земле больше делать нечего. Поэтому он приводит его к смерти. И смерть эта, при всей обыденности, отнюдь не лишает достоинств недавнего Рыцаря Печального Образа.

       В «Дон Кихоте» как художественном целом реальность и идеалы находятся  в невиданном до той поры гармоническом  единстве. Творчество Сервантеса, как  это было отмечено еще М. Менендесом-и-Пелайо, это не антитезис, не сухое и прозаическое отрицание рыцарского романа, но очищение и дополнение его. Оно не убивало, а преображало и возвышало его идеал. «Все, что было поэтического, благородного и прекрасного в рыцарстве, - писал он, - приобретая более высокий смысл, вошло и в это новое искусство. Все же, что было безнравственного и ложного не столько в самом идеале рыцарства, сколько в его извращениях, исчезло, точно по волшебству, перед классической ясностью и добродушной иронией одного из самых здравых и уравновешенных умов эпохи Возрождения. Таким образом, «Дон Кихот», являясь последним, окончательным и совершенным вариантом рыцарского романа, собравшим в себе рассеянную поэтическую энергию и возведшим случай из частной жизни на высоту эпопеи, оказался первым и непревзойденным образцом современного реалистического романа». [1]

       Внимательное  чтение романа показывает, что писатель именно на отказе от прямого подражания героя либо на его доведении до абсурда добивался как наиболее сильного комического, пародийного  эффекта, так и обогащал образ штрихами, возвышавшими его и вызывавшими восхищение всех его пламенных сторонников. «В романе изображается безумие странствующего рыцаря, его постепенное вживание в выбранную роль, которую он, очищаясь, творчески переосмысливает, чтобы, мало-помалу освобождаясь от своего безумия, пожертвовать ею ради всеобщего блага. Таким образом, психологический смысл романа можно было бы определить как превращение неподлинных и полуподлинных ценностей в подлинные». [1]

       «Выводимый  автором дурак, - по словам М.М.Бахтина, - остранняющий мир патетических условностей, и сам может быть объектом авторского осмеяния, как дурак. Автор не обязательно солидаризируется с ним до конца. Момент осмеяния самих дураков может выступать даже на первый план. Но дурак нужен автору: самим своим непонимающим присутствием он остранняет мир социальной условности. Изображая глупость, роман учится прозаическому уму, прозаической мудрости. Глядя на дурака или глядя на мир глазами дурака, глаз романиста научается прозаическому видению опутанного патетической условностью и ложью мира». [1]

       Дон Кихот не только добр, безумен, отважен, он еще и «хитроумен», что упоминается  в названии книги. Кроме того, что  испанское слово «ingenioso» не поддается однозначному переводу на русский, тяжело догадаться, что же хотел этим сказать автор. Во времена Сервантеса под «ingenio» понимался природный дар, изобретательность, понятливость. В словарях можно найти такое определение: «ingenio» – это причудливое сочетание бредней, меланхолии и находчивости. По-видимому, последнее толкование более первого отвечает меняющейся и неоднозначной, но все же сути сервантесовского героя. «Хитроумным», скорее всего, является Санчо (не утрачивая при этом наивности), а Дон  Кихот в основном предстает как «выдумщик». Воображение и фантазия унаследованы  Дон Кихотом от своего отца Сервантеса. Сервантес щедро наделил своего героя воображением и фантазией, – качествами, которыми по праву мог гордиться сам. В «Дон Кихоте» же именно воображение героя не дает прерваться сюжету. Благодаря воле своего творца и силе его таланта Дон Кихот оказался героем развивающимся и меняющимся. Об этом недвусмысленно пишет сам Сервантес: «Так, увлекаемый собственным воображением, отмеченным печатью его доселе невиданного умопомешательства, он продолжал говорить без умолку и перечислять рыцарей обеих воображаемых ратей, тут же сочиняя девизы и прозвища и придумывая за каждого из них особый цвет и особую форму доспехов».  [21]

       Неправильно было бы считать, что Сервантес не осознавал оригинальности своего замысла. Не меньшей ошибкой было бы также думать, что образ Дон Кихота не оказался открытием и для самого автора. «Люди вырастают по мере того, как художник их познает», - утверждал  В.Шкловский.  Точно так же, как роман разрастается и углубляется на глазах читателя, так же он разрастался и углублялся под рукой писателя.  [1]

       Все свои поступки Дон Кихот совершает, исходя из благородных побуждений. Противопоставляемые ему герои  либо совершают поступки, исходя из других побуждений, либо, исходя из благородных побуждений, поступков не совершают. При всей растущей симпатии к своему герою, Сервантес, будучи реалистом, показал, что в результате такой прямой связи между словом и делом должно быть поражение. Таким образом, та особенность Рыцаря Печального Образа, которая вначале ощущается читателем как повод для смеха, по ходу романа оборачивается добрыми чувствами по отношению к наивности, прямолинейности и обреченного на провал упрямства на пути к достижению своих целей. Именно в этом и проявляется мастерство Сервантеса.    

       1.2 Трактование образа  Дон Кихота в  мировой литературе

       Оценки  романа Сервантеса и образа Дон Кихота менялись в разные исторические эпохи. Первые истолкователи романа видели в Дон Кихоте чисто комический персонаж, пародию на рыцарский идеал, призванную отвадить читателей от чрезмерного увлечения рыцарскими романами. Та же точка зрения сохраняется у представителей раннего английского Просвещения (Д. Дефо, Дж. Аддисон), которые в образе Дон Кихота выделяют лишь нелепые и комические черты. Для их эпохи Дон Кихот — герой, который пытается внедрить в мир социальную справедливость с помощью заведомо негодных средств.  Но уже у Г. Филдинга Дон Кихот, сохраняя все свои смехотворные стороны, рассматривается как заслуживающий сочувствия персонаж. Под влиянием Дон Кихота в английской литературе был создан образ чудака (у Г. Филдинга, Т. Смоллета, О. Голдсмита, позже, в XIX веке, у Ч. Диккенса).

       Романтическая критика положила начало новому периоду  в осмыслении образа Дон Кихота. Романтики истолковывали образ сервантесовского героя в меланхолическом духе, как олицетворение противоречия между грубой реальностью и творческой мечтой, разлада между «я» и «не-я». С романтической точки зрения в образе Дон Кихота заключена идея субъективности истины, и величие Рыцаря Печального Образа —  в заранее обреченном на провал стремлении к практической реализации своего идеала (Ф. Шлегель, Ф. Шеллинг, Г. Гейне). Г. Гегель: «Сервантес также сделал своего Дон Кихота изначально благородной, многосторонней и духовно одаренной натурой. Дон Кихот — это душа, которая в своем безумии вполне уверена в себе и в своем деле; вернее, его сумасшествие в том только и состоит, что он уверен и остается столь уверенным в себе и в своем деле. Без этого безрассудного спокойствия по отношению к характеру и успеху своих поступков он не был бы подлинно романтичным; эта самоуверенность действительно велика и гениальна». [13] «Это – книга, предназначенная не для того, чтобы заставить читателя смеяться, но великая, равно как и трагическая поэма», – сказано Ф. Шлегелем в цикле его лекций «История новой и древней литературы». [10]

       Русская судьба «Дон Кихота» — не просто национальная версия общекультурного  процесса, но один из редких в истории  культуры примеров превращения частного литературного явления одной страны в доминанту культурной и общественной жизни другой страны, с неизбежной утратой многих, если не большинства конкретных историко-литературных особенностей.

       Русские в «Дон Кихоте» увидели не просто гениальную книгу, а притчу о человеческом предназначении, а в герое романа — пророка или лжепророка, миф о котором может служить ключом к событиям русской интеллектуальной и общественной жизни. Разгадка притягательности для русского сознания донкихотовского мифа кроется в том, что, переводя роман, русским не нужно было переводить образ; в нем увидели родную душу. Также причинами особой популярности «Дон Кихота» в России стали несомненная близость, существующая между русским и испанским национальным характером, такие общие черты, как поиск абсолюта, порывы духа и привязанность к земле, осознание своей мессианской роли в Европе и т. д. С точки зрения других, восприятие «Дон Кихота» в России — это «синтез аскетизма и страсти»; роман Сервантеса стал в этой столь далекой от Испании стране трагическим символом, как нельзя лучше выражающим переломную, конца XIX—начала XX в., эпоху.

       Суть  русской культуры составили те же четыре мифа, которые лежат в основе мифа о Дон Кихоте. Мифы о бунтаре, самозванце, страннике и лишнем человеке так, как они проявились в русской истории и отразились в русской культуре, способны сказать если не все, то многое о русском национальном характере и о судьбах России.

       Граница в интерпретациях донкихотства проходит по линии: положительный или отрицательный герой, образец для подражания или объект для насмешек. Из великого множества разных оттенков восхищения, симпатии, одобрения либо зубоскальства, иронии или предостережения можно выделить в каждом случае также две главные линии, к которым в свою очередь тяготеют все интерпретации донкихотства: с одной стороны, это «отсутствие такта действительности» (В.Г. Белинский) и Дон Кихоты «с глазами без внимательности в них» (А.П. Платонов), с другой — «высокое начало самопожертвования» (И.С. Тургенев) и «положительно прекрасный человек» (Ф.М. Достоевский). [2] В равной степени эти интерпретации реализовались в жизненной программе людей, которые либо сами возводили себя к Дон Кихоту, либо их называли Дон Кихотами современники или потомки, иногда с прямо противоположным пафосом, осуждая и осмеивая в одних случаях, превознося и восхищаясь в других.

       Одной из самых ярких и плодотворных оказалась тургеневская интерпретация  сервантесовского образа в  статье «Гамлет и Дон-Кихот». В этой статье заметен отчетливый «русский» акцент. Она имела решающее значение для формирования представления о донкихотстве, воплощающем вполне определенную позитивную идею общественного служения. Вопросы, которые волновали писателя и к которым он неизменно возвращался на каждом новом этапе своей творческой биографии: взаимоотношение личности с обществом, необходимость для человека рано или поздно осмыслить свое существование, возможность деятельного, активного добра — получили здесь философское обоснование и стали, таким образом, достоянием всего человечества. Герой Сервантеса впервые был осмыслен по-новому: не как архаист и консерватор, не желающий считаться с требованиями времени, а как борец, революционер, носитель новой идеологии. И.С. Тургенев считает самопожертвование и деятельность его главными свойствами. «Смиренный сердцем, он духом велик и смел; умилительная его набожность не стесняет его свободы; чуждый тщеславия, он не сомневается в себе, в своём призвании, даже в своих физических силах; воля его — непреклонная воля». [6]

       Бесчисленные  русские интерпретации романа Сервантеса и образа Дон Кихота были нацелены на современника, выполняли в русской культуре XVIII—XX вв. различные, прежде всего нравственные задачи, стоявшие перед русским обществом, русской интеллигенцией. Под донкихотством понималось и глупое сумасбродство, и опасное для общества стремление повернуть историю вспять, и героический энтузиазм одиночки, и высокие порывы духа, способные спасти людей, погрязших в прагматизме. В.Г. Белинский, акцентируя реалистичность романа, историческую конкретность и типичность его образов, замечал: «Каждый человек есть немножко Дон Кихот; но более всего бывают Дон Кихотами люди с пламенным воображением, любящею душою, благородным сердцем, даже сильною волею и с умом, но без рассудка и такта действительности». [13] Именно такой образ коренится в особом накале русской культурной и общественной жизни, особой напряженности духовных исканий русских людей, которыми отмечен весь XIX век, пик «русской» славы «Дон Кихота».