Особенности изображения духовно-эмоционального мира человека в повестях А.И.Куприна

       Таким образом, эти светлые и яркие описания, дышащие поэтическим гимном труду человека, неожиданно сменяются горестным философским раздумьем Боброва и автора над смыслом и целью того, что делают здесь люди: «Тысячи людей - инженеров, каменщиков, механиков, плотников, слесарей, землекопов, столяров и кузнецов - собрались сюда с разных концов земли, чтобы, повинуясь железному закону борьбы за существование, отдать свои силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса». В заключительных словах слышится уже горечь, глухое негодование, возмущение против той слепой силы, что поработила человека, сковала его, сделала его труд подневольным, постылым. 
 
 
 
 
 
 
 

1.3.  Характерные черты духовно-эмоционального мира героев повести «Молох».

       Вызванные зрелищем труда радостные чувства Боброва омрачены сознанием того, что человек труда подвергнут ежедневной физической пытке. Весь ужас капиталистической каторги Бобров до боли остро воспринимает, наблюдая за рабочими не на дальнем расстоянии, а вблизи, например, в рельсопрокатном цехе, в те часы, когда тела рабочих «обжигал жар раскаленных железных масс, а из широких дверей дул пронзительный осенний ветер». Это был сущий ад. В такие минуты Бобров с его обнаженными нервами как будто сам испытывал часть их физических страданий, ему больно было от чужой боли, и становилось еще более стыдно «за свой выхоленый вид, и за свое тонкое белье, и за три тысячи своего годового жалованья». Сопоставляя собственные наблюдения на металлургическом заводе с фактами беззастенчивой эксплуатации на других предприятиях, Бобров приходит к страшному заключению: на капиталистическом производстве каждый рабочий «отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю - в месяц, или, короче, шесть часов в день». Это означало, что завод, на котором служил Бобров, за двое суток убивает одного человека. Вывод, к которому Бобров пришел, ужаснул его, потряс его мягкую, нежную душу, наполнив ее негодованием, возмущением.

       И в сознании Боброва по психологическому закону ассоциации возникает образ Молоха о котором он мог читать и слышать еще в детстве. Капиталистическое производство - это и есть отвратительное библейское  чудовище, требующее крови и человеческих жертв, пожирающее людские жизни. Всплывший в памяти образ Молоха на первых порах воспринимается Бобровым как символ капитализма вообще, затем этот образ конкретизируется: сквозь него проступают очертания металлургического завода, охваченного в ночное время зловещим, кровавым заревом огней, наполненного грохотом машин. И теперь Молох для боброва - это уже не книжно-отвлеченный образ, не мифическое существо из библии, а вот тот завод, так хорошо видимый Боброву в распахнутое окно его квартиры. Уподобление завода Молоху - или Молоха заводу - особенно недвусмысленно выражено автором в прямой речи Боброва, содержащейся в первопечатном, журнальном варианте повести и несколько смягченной и видоизмененной в последующих изданиях: Лицо Боброва, освещенное блеском заводских огней, казалось суровым. Рассыпавшиеся по лбу волосы и протянутая вперед худая рука придавала его фигуре что-то библейское… И голос его звучал пронзительно и грозно…

       - Вот он - Молох, требующий теплой человеческой крови, - кричал Бобров, не изменяя своей вдохновенной позы. - Помните, как в его раскаленное брюхо ввергали детей, женщин и рабов, когда божество требовало пищи! Вот, глядите, как оно раскрыло свою ненавистную пасть… Приносите ему жертвы, поклоняйтесь вы, благодетели рода человеческого…[19,с.138].

       Но образ Молоха приобрел еще более осязаемые, зримые, реальные черты, как только Бобров лицом к лицу столкнулся с Квашниным.

       Прежде Бобров знал кое-что о Квашнине лишь понаслышке. От угодливого и болтливого Свежевского он слышал, что Квашнин ворочает всеми делами в правлении  акционерной компании, хотя с производством совершенно не знаком. Что он получает двести тысяч за семь заседаний в год. Что он необыкновенно толст и прожорлив. Что он - циник и старый развратник. Но вскоре Бобров увидел Квашнина своими глазами. У вагона поезда, в котором приехал из Петербурга Квашнин, у Боброва впервые мелькнула мысль о странном внешнем сходстве этого «рыжего чудовища» с идолом, с истуканом: Квашнин возвращался «своей массивной фигурой над теснящейся около вагона группой, с широко расставленными ногами и брезгливой миной на лице, похожий на японского идола грубой работы». Казалось, сам Молох в обличье безобразного толстяка - урода вышел из вагона, еле втиснулся в карету и послал на завод.

       Все, что разыгралось потом в Иванкове и на пикнике, еще более убеждало Боброва в полном сходстве Квашнина с языческим божеством, в тождестве их по существу. Ведь это он, Квашнин, обрекает своих рабочих на изнурительный труд, голод и вымирание. Это он с грубой бесцеремонностью обманул толпу женщин обещанием улучшить их быт, а потом сам же с наглой откровенностью сказал директору завода, что с этим народом нужно только уметь объясниться: «Вы можете обещать им все, что угодно - алюминиевые жилища, восьмичасовой рабочий день и бифштексы на завтрак, - но делайте это очень уверенно. Клянусь вам: я в четверть часа потушу одними обещаниями самую бурную народную сцену…». Это по прихоти Квашнина тратятся на пьянство и увеселения, на похоть и разврат, огромные деньги, добытые неимоверным трудом напряжением сил не одной тысячи людей.

       Квашнин покупает людей и любовь, предметы роскоши и наслаждения. И тот же Квашнин мнит себя благодетелем  человечества, двигателем прогресса, солью земли.

       Образ кровожадного, безжалостного, хищного Квашнина, разрастаясь, приобретает в воображении Боброва чудовищные размеры. Когда при свете факелов Квашнин садился в коляску, чтобы ехать на завод тушить пожар и усмирять  «взбунтовавшихся» рабочих, он поразительно напоминал Молоха: «Факел, колебавшийся над коляской, обливал массивную фигуру Василия Терентьевича зловещим, точно кровавым, дрожащим светом. Вокруг его  коляски выла от боли, страха и озлобления стиснутая со всех сторон обезумевшая толпа… У Боброва что-то стукнуло в висках. На мгновение ему показалось, что едет вовсе не Квашнин, а какое-то окровавленное, уродливое и грозное божество, вроде тех идолов восточных культов, под колесницы которых бросаются во время религиозных шествий от экстаза фанатики»[18,с.93].

       Здесь, в этом эпизоде заключительной (одиннадцатой) главы повести, два образа - Молоха и Квашнина, - прежде существовавшие  в представлении Боброва порознь, отдельно, сейчас как бы «накладываются» один на другой: первый персонифицируется в отвратительной фигуре Квашнина, второй разрастается до некоего символа, и, таким образом, они окончательно сливаются воедино, отождествляются.

       А уже в следующей сцене (попытка взорвать котлы в кочегарке) Бобров, произнося имя Молоха, имеет в виду одновременно и Квашнина и завод. Вот что он кричит в бешенстве: «Ага! Вот мы  посмотрим сейчас, вот посмотрим, рыжее, прожорливое чудовище!.. Побольше огня, немного холодной воды, и вместо ненасытного чрева тысячи осколков… А! Ты ехал сегодня в своей колеснице, а вокруг теснились твои жалкие рабы…А! Ты любишь почет.  К тебе подходят не иначе, как ползком…Тебе стоит только шевельнуть пальцем, и матери приносят на твой грязный престол своих невинных дочерей…Молох, Молох!.. Но вот сейчас мы посмотрим!» [18,с.140].

       Приведенные слова Боброва были удалены Куприным при переработке повести в 1903 году, так как они были связаны с неосуществленным замыслом автора показать взрыв котлов (в повести, как известно, нет самого эпизода взрыва). Как бы там ни было, они хорошо передают негодование интеллигента Боброва и против Квашнина, и против капиталистического машинного производства.

       Очевидно, что в попытке Боброва превратить завод « в тысячи осколков» было выражение и его личной мести Квашнину, отнявшему у него любимую девушку, купив ее за деньги.

       В истории взаимоотношений Боброва, семьи Зиненок и Квашнина особенно наглядно выявлена извращающая, растлевающая сила денег и глубокая порочность капиталистических, буржуазных, денежных отношений. Именно в этой истории мы находим еще одно подтверждение того, что буржуазия «превратила личные достоинства человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и приобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли» (Маркс). Деньги, буржуазные торгашеские «идеалы» того общества, к которому принадлежит семья Зиненко, в конечном счете определили поведение, воспитание и мораль Нины и ее матери.

       Часто бывая в этой буржуазно-мещанской семье, Бобров наблюдал, с какой завистью рассказывались там случаи и анекдоты из жизни миллионеров, об «исторически безумных» тратах ими денег, с жадностью, с блестящими глазами и загоревшимися лицами говорилось о чужом богатстве, которое хотелось бы сделать своим, о трестах тысячах  «чужого годового дохода». Известно, чем все это кончилось: Зиненко - мать продала свою дочку, как на торгах, с аукциона, продают красивую домашнюю вещь, способную принести покупателю известного рода наслаждение, что покупатель не слишком считается с ценою и не скупится на деньги. Молоденькая и красивая Нина Зиненко даже не пытается возразить матери против превращения ее в предмет торга. Она охотно отвергает руку человека, для которого именно в ней заключен сейчас весь смысл его личной жизни, и готова стать «камелией», содержанкой старого похабника Квашнина, поскольку это оказывается для нее выгодным. Она запродает себя с холодным расчетом, без чувств раскаяния и брезгливости, без сожаления и грусти, продается во имя обеспеченной, сытой, роскошной жизни. И только для соблюдения некоторого внешнего приличия продажа женских прелестей облекается в форму «законного бракосочетания»  Нины Зиненко с подлецом и подхалимом Свежевским, который - опять-таки за деньги - с радостью берет на себя роль ее мужа, заранее зная, что жена будет наложницей похотливого миллионера. Ведь Свежевский , раболепствующий перед теми, кто выше и богаче его, неукоснительно руководствуется эгоистическими законами мира чистогана, расчета, корысти, следуя неписанным, но несомненным принципам буржуазного общества: лесть, подлость, ложь, угодничество - все ради денег!

       Все эти «торговые операции» совершаются на глазах Боброва. Картина оподления и опошления человеческих сердец, пораженных бациллой золота, естественно, рождает в Боброве чувство омерзения, острой боли и бессильного гнева. Ему нанесена глубокая, незаживающая рана. А главным виновником его нестерпимых страданий выступает Квашнин. И Бобров до бешенства возненавидел Квашнина, в нем теперь властно заговорил голос оскорбленного самолюбия.

       Дело, разумеется , не только в личных отношениях Боброва к Квашнину. Проклятия Боброва в адрес «рыжего чудовища» были вместе с тем выражением страстного социального протеста гуманистически настроенного интеллигента против современной буржуазной действительности, которая ломает и опустошает человека, против мира, основанного на власти денег, на эксплуатации, насилии и лживой морали собственников, против владычества капитала, олицетворенного в Молохе-Квашнине, который отныне вдвойне ненавистен Боброву: и как виновник страданий тысяч людей, и как его личный враг.

       Однако бунт Боброва против Молоха-капитализма, практически выразившийся в попытке взорвать заводские паровые котлы, является анархическим бунтом одинокого и слабовольного интеллигента. Такой бунт не мог принести к положительным результатам без участия масс, без их поддержки. Увлеченный рассказом о душевных переживаниях своего героя, сосредоточив внимание на конфликте между Бобровым и Квашниным, Куприн в своей повести отвел относительно мало места показу рабочих, тоже поднявшихся против квашниных, против Молоха.

       Выступление рабочих, как оно описано в «Молохе», выглядит стихийным и в известной мере неожиданным для читателя. В самый разгар пиршества, на пикнике примчавшийся гонец сообщил Квашнину, что на заводе беспорядки, что подожжены склады и завод. Поджог и уничтожение рабочими заводского имущества должны восприниматься нами как выражение их гнева и ненависти к предпринимателям. О самом этом событии в повести говориться очень глухо, полунамеками. Вот описание рабочего «бунта» по тексту «Русского богатства»: «Скоро с горы стал виден и весь завод, окутанный молочно-розовым дымом. Сзади, точно исполинский костер, горел лесной склад. На ярком фоне огня суетливо копошилось множество маленьких, черных человеческих фигур». Ниже мы узнаем, что кто-то бросил камень в проезжающего мимо Боброва и что Бобров вскоре увидел «большую, тесную толпу рабочих, запружавшую дорогу и медленно, в молчании двигавшуюся вперед». Вот, пожалуй, и все. [21,с.95].

       Когда готовилось восстание? Кто подал о нем мысль рабочим? Как? Кто им руководит? Все это у Куприна совершенно неясно. Восстание от начала до конца выглядит стихийным: оно быстро вспыхнуло и, по-видимому, столь же быстро погасло.

       Но вправе ли мы упрекать писателя в отступлении от исторической и художественной правды, когда он подчеркивает стихийность выступления рабочих? Нет. Мысленно обращаясь к исторической действительности конца прошлого века, запечатленной Куприным, мы не должны слишком преувеличивать степень сплоченности и организованности русского рабочего класса. Конечно, рост крупного капиталистического производства в России конца XIX века в сильной степени способствовал единению рабочих и пробуждению в них понимания важности дружной, коллективной борьбы за свои гражданские права и свободы. Но, несмотря на то, что в сравнении с «бунтами» семидесятых годов рабочее движение девяностых годов сделало значительный шаг в смысле своей организованности и сознательности, все же оно и в это время оставалось «движением чисто стихийным». [21,с.143].

       Правда, устами Боброва высказана в повести мысль о том, будто рабочим свойственна молчаливая покорность: «И на кого, как не на одну только богородицу, надеяться этим большим детям с мужественными и простыми сердцами, этим смиренным воинам, ежедневно выходящим из своих промозглых настуженных землянок на привычный подвиг терпения и отваги?» [22,с.46].

       Боброва дополнил доктор Гольдберг: «Изумительный я вам скажу, народец: младенцы и герои в одно и то же время». Но Куприн видел рабочих не только младенцев, но и прежде всего героев. Он хотел показать в «Молохе» - и отчасти показал - не молчаливую, кроткую, покорную толпу рабов, а массы рабочих, делающих попытку сопротивления эксплуататорам, борьбы против них, отстаивания своих прав.

       В этом нас убеждает и тот факт, что, переделывая свою повесть в 1903 году для выпуска в журнале «Знание», Куприн внес в текст «Молоха» следующее чрезвычайно важное добавление к прежнему беглому упоминанию о бунте: «Красное зарево пожара ярким и грозным блеском отражалось в бурой воде большого четырехугольного пруда вся сплошь, без просветов, была покрыта огромной черной толпой, которая медленно продвигалась вперед и, казалось, кипела. И необычайный - смутный и зловещий - гул, похожий на гул отдаленного моря, доносился от этой страшной, густой, сжатой на узком пространстве человеческой массы». Здесь уже  ясно оттенены грандиозность рабочего бунта и его многочисленность, подчеркнута страшная сила вскипевшей гневом человеческой массы. Возможно, что это или подобное описание имелось и в рукописи, но было выброшено редакцией журнала или самим Н.Михайловским, а затем по памяти восстановлено Куприным незадолго до первой русской революции. В том же издании 1903 года Куприн сделал еще одно небольшое, но важное добавление: собеседник Боброва, доктор Гольдберг, произносит слова угрозы по адресу угнетателей народа: «Подождите, доиграются они!.. - прибавил Гольдберг сердито и погрозил кому-то в пространстве кулаком». На характере переработки «Молоха», по-видимому, сказалось влияние Горького, с которым Куприн коротко сблизился именно в эту пору.