Особенности изображения духовно-эмоционального мира человека в повестях А.И.Куприна

       Здесь и высокая духовность героя, и душевный такт, способность понять другую душу, как свою и признание права человека на собственное мироощущение на инакомыслие. Но подсознательно, особенно после эпизода, когда Нина почти в забытьи шепчет сумму годового дохода Квашнина, Бобров догадывается: Нина «тоже сумеет себя продать».

       Доверяя интеллекту и эмоциональной искренности, чистоте помыслов Боброва, читатель его внутренним взором воспринимает потускнение жизни, утрату чувства человеческого достоинства, совести, растления душ в персонажах, представляющих административную и инженерно-техническую обслугу комбината. Основной причиной деформации личности в людях своего круга, а главное - нищенства массы рабочих являются, по мнению героя ложно понятые инициаторами и организаторами индустриального производства его смысл и цели - борьба за существование, нажива. В первой главе «страшной и захватывающей картиной» трудового дня на металлургическом предприятии следует публицистическое заключение: «Тысячи людей - инженеров, каменщиков, механиков, плотников, слесарей, землекопов, столяров и кузнецов - собрались сюда с разных концов земли, чтобы повинуясь железному закону борьбы за существование, отдать свои силы, здоровье, ум и энергию за один только шаг вперед промышленного прогресса».

       Особой впечатляющей силы гуманистический пафос произведения, претензии героя и автора к промышленному прогрессу, осуществляемому капиталистами, достигают в пятой главе - в диалоге-споре Боброва и доктора Гольдберга. Рассудительный,  уравновешенный Гольдберг в оправдание промышленного прогресса выдвигает ряд аргументов. Они как в репликах самого доктора, так и в гневных филиппиках-опровержениях Боброва, который с порога отвергает какую бы то ни было защиту этого прогресса. Аргументы Гольдберга: обеспечение работой бывших крестьян, выходцев из разоряющейся пореформенной деревни («сколько ртов вы кормите и скольким рукам даете работу»), появление машин, облегчающих труд человека («веялки, сеялки, рельсопрокатки»), индустриализация быта («телеграф, телефон, стодвадцативерстные поезда»), предвосхищения телевидения («скоро мы будем видеть друг друга по проволоке на расстоянии сотен и тысяч верст»), развитие школьного дела, элементарного медицинского обслуживания населения, хотя и без должной квалификации врачей, при отсутствии качественных…

       Для совестливого Боброва главная мера оценки процесса индустриализации - человек. Как воздействует этот процесс на судьбу конкретного человека, подавляет или развивает в нем личность, улучшает ли нравы? Поэтому и призрачны для Боброва перечисленные Гольдбергом «благодеяния» промышленного прогресса. Самое страшное его следствие - «рушится человек» (А.Вознесенский). Разрушается человек физически: «работа в рудниках, шахтах, на металлических заводах и на больших фабриках сокращает жизнь рабочего приблизительно на целую четверть». Физическое разрушение человека усугубляют несчастные случаи, непосильный труд, дурные болезни, пьянство, «чудовищные условия прозябания в < …> проклятых бараках и землянках». И особенно - варварская эксплуатация: «рабочий отдает предпринимателю три месяца своей жизни в год, неделю -  в месяц или <…> шесть часов в день (курсив А.Куприна - В.Л.).

       На изображенном в повести заводе, по статистике Боброва, - «двое суток работы пожирают целого человека». Возникшая на основе статистических выкладок - предприятие в двое суток поглощает одну условную человеческую жизнь - метафора вырастает до образа-символа огромного обозначающего значения - Молоха.

       Необходимо обратить внимание на происхождение и смысл этого образа в мировой культуре. В примечаниях к первому тому даже последнего Собрания сочинений А.Куприна суть образа объяснена не совсем верно: «Молох - бог солнца, огня и войны в древней Финикии, Карфагене и др.: в его честь на жертвеннике сжигались дети» [27,с.512].

       Более точная информация в энциклопедии «Мифы народов мира»: только «до середины 20 века считалось (на основании Библии), что Молох … почитавшееся в Палестине, Финикии и Карфагене божество…» [30.с.169]. Недавно немецкий семитолог О.Эйсвельдт выдвинул предположение, что Молох - «обозначение самого ритуала жертвенного сжигания животных или людей, позже принятое за имя божества» [30,с.169]. В Иудее этот языческий обряд, который обычно совершался в долине Хинном к югу от Иерусалима, возле солнечных ворот, был упразднен царем Иосией около 622 года до новой эры. В Финикии же и Карфагене обряд просуществовал до конца первого тысячелетия до новой эры [27,с.169].

       Итак, Молох - это обряд и идол языческого, точнее, дохристианского периода истории человечества. Образ Молоха в мировой культуре - символ, художественное обобщение актов особой жестокости по отношению к человеку: Молох наживы, эксплуатации, войны, классовой борьбы и т.п.

       В повести символика Молоха многозначна. В этом художественном символе сконденсировано эмоциональное неприятие Бобровым металлургического производства, нравственное противостояние героя бесчеловечным условиям труда, бессовестной эксплуатации рабочих на этом производстве: «Вот он - Молох, требующий теплой человеческой крови! - кричал Бобров, простирая в окно свою тонкую руку. - О, конечно, здесь прогресс, машинный труд, успехи культуры… Но подумайте же, ради Бога, - двадцать лет! Двадцать лет человеческой жизни в сутки!»

       У этого символа и более глубокое содержание - языческая, варварская, антигуманная суть промышленного прогресса в целом, процесса индустриализации на его первых стадиях. Даже кристально честный Бобров только потому, что служит на капиталистическом предприятии, склонен относится к себе как к невольному жрецу языческого идола. Процитированный выше монолог завершается покаянным надрывом героя: «Клянусь… бывают минуты, когда я чувствую себя убийцей…»

       Образ кровожадного Молоха ассоциативно и непосредственно в сюжете связан с персоной Квашнина. Эскиз образа этого главного в повести жреца Молоха дан во второй главе. Вот как характеризует Квашнина его подобострастный почитатель Свежевский. Портрет: «так толст, что у него руки на животе не сходятся… огромного живота, рыжий, и голос, как труба иерихонская» [21,с.102]. В сравнении голоса с трубой иерихонской - намек на страшную, разрушительную силу подобных Квашнину. Согласно Библии, стены палестинского города Иерусалима рухнули от звуков труб завоевателей. Квашнин - деляга, по Свежевскому, «умница», пронырлив: «во всех акционерных обществах состоит членом правления». Хапуга: «получает двести тысяч всего только за семь заседаний в год!» Плут и ловкач: «самый сомнительный годовой отчет он так доложит, что акционерам черное белым покажется». В делах - профан, «столько же понимает, сколько в санскритском языке». Зато умеет показать себя: «берет прямо апломбом». Хам к зависимым от него. Посетителей принимает, сидя голым «в ванне по самое горло, только голова его рыжая над водою сияет, - и слушает». Плотояден, обжора. Аморален, развратник. Свежевский повествует о том, как Квашнин «добывает» наложниц. Как в воду глядит. В сюжете повести Свежевский  - очередной «посредник» между Квашниным и его новой жертвой Ниной Зиненко. Через посредничество и карьеру сделает.

       Характеристика Квашнина, эскизно намеченная в рассказе Свежевского, развернута и углублена в последующих главах. Сцена приезда и встречи Квашнина  служащими завода на станции Иванково следует за диалогом-спором Боброва и Гольдберга о сути промышленного прогресса - Молоха. Идолу подобен Квашнин, играющий роль важной персоны на виду у подобострастно ждущей его «приземлении» толпы служащих: «Квашнин… стоял за стеклянной стеной, возвышаясь своей массивной фигурой над теснящейся около вагона группой, с широко расставленными ногами, брезгливой миной на лице, похожий на японского идола грубой работы».

       В этом эпизоде Боброва больше всего печалит нравственное растление человека - пресмыкательство большинства своих сослуживцев перед деньги и власть имущим: «Что же заставляет всех этих людей так униженно вилять хвостом перед человеком, который даже и не взглянет на них никогда внимательно?» Эгоистический интерес руководит сослуживцами Боброва, как и их идолом Квашниным, который почти беспрепятственно - хозяин, патрон - может удовлетворить все прихоти своей порочной натуры. Характерная деталь - Квашнин, увидев в толпе возле служебного вагона Нину, бесцеремонно перебивает доклад Шелковникова вопросом «Кто эта девочка?» Карьеристские устремления инженерно-технической обслуги завода помогут патрону заиметь очередную наложницу.

       Кульминация сюжета в последних главах повети. Разбиты мечты Боброва о личном счастье. До конца вскрыты духовное и нравственное убожество вершителей промышленного прогресса, призрачность их упований на безнаказанное потребление не заслуженных, не оплаченных интеллектуально и морально жизненных благ. О своих правах на человеческое существование заговорили ранее безмолвные рабочие.

       Амбициозные претензии, апломб удачливого хозяина, восходящей на небосклоне российской жизни «звезды» с едкой иронией выявлены в самовосхваляющей речи Квашнина на помпезном пикнике, им же и субтидированном с целью благовидной маскировки своих грязных планов. Основные пункты самовосхваления: капиталисты - «соль земли», им «принадлежит будущее»; они «опутали весь земной шар сетью железных дорог», сокровища недр земли превратили в «пушки, паровозы, мосты, рельсы и колоссальные машины»; силой своего «гения» привели в движение тысячемиллионные капиталы. Целая нация только строительный материал «для того, чтобы из нее вылепить два или три десятка избранников».

       Определенные достижения промышленного прогресса, плоды интеллекта ученых и трудовой энергии миллионов наемных рабочих, инженеров и техников самонадеянный Квашнин склонен отнести на счет малой кучки себе подобных бизнесменов и свой, в первую очередь. В его речи сквозит неприкрытое презрение к массе, народу, целой нации, Наглый, порочный, потерявший стыд и совесть делец буржуазного толка - логика развития характера - стал человеконенавистником. В жертвенник Квашнина и подобных ему брошены миллионы человеческих жизней.

       Физические и нравственные издержки участия народной массы в промышленном прогрессе выявлены не только в монологах Боброва и косвенно - Квашнина, но и в ряде массовых сцен. Проясняют позицию писателя три сцены: молебна по поводу закладки фундамента шестой домны (седьмая глава), «происшествия трагикомического свойства» - собрания женщин, жен, матерей, сестер рабочих, на вокзале железнодорожной станции перед отправлением экстренного поезда с участниками пикника (десятая глава), наконец, стихийной разрушительной реакции, по словам Квашнина, «беспорядков на заводе» (последняя глава).

       В первой сцене рабочие («их было до трех тысяч человек»), узнав «набольшего» хозяина, Квашнина, «тотчас же, как один человек, поснимали шапки». Безропотная покорность рабочих хозяину, своей судьбе - обманчивы. Боброву в общей молитве рабочих почудилось «что-то стихийное и могучее и в то ж время что-то детское и трогательное». Автор и его герой искренне сострадают и сочувствуют «этим большим детям, с мужественными и большими сердцами, этим смиренным воинам, ежедневно выходящим из своих промозглых, настуженных землянок на привычный подвиг терпения и отваги».

       Терпение рабочих Куприн приравнивает к подвигу. Симтоматичен троп: рабочие - «большие дети». Дети наивны, непосредственны, малоопытны, восприимчивы к опыту старших, в данном контексте - хозяев. Писатель как бы сомневается в том, - найдут ли рабочие верную линию поведения в конфликте, окажутся ли мудрее своих поработителей?

       Жалобы рабочих на свою горькую долю, возмущение мерзкими бытовыми условиями впечатляюще выявлены во второй сцене. В адресованных Квашнину репликах женщин («Загнали нас на зиму в бараки, а них нешто можно жить-то??...Пишшу варить негде…Мужики наши цельный день на работе…Иззябши…намокши…Придут домой - обсушиться негде») - первая попытка придавленного терпеливого народа заявить хозяину о своих правах на лучшую судьбу.

       Сцена стихийного мятежа рабочих, поджога на заводе изображена на фоне того пейзажа, который в экспозиции произведения был окрашен в тусклые, серые, пронизанные тоской и унынием тона. Теперь краски и сама картина иные: «Красное зарево пожара ярким и грозным блеском отражалось в бурой воде большого четырехугольного пруда. Высокая плотина этого пруда сплошь, без просветов, была покрыта огромной черной толпой, которая медленно продвигалась вперед и, казалось, кишела».

       В этой сцене, которая появилась только в окончательной реакции повести 1903 года, по мнению Ф.Кулешова, «уже ясно оттенена грандиозность рабочего бунта и его многочисленность, подчеркнута огромная могучая сила вскипевшей гневом человеческой массы» [15,с.137].

       Но оправдывал ли Куприн «рабочий бунт»? Видел ли в нем путь к лучшей доле народа, общественной гармонии, возрождению человека?

       Ответ на эти вопросы можно найти и в цветовом колорите повести, расширяющем и углубляющем смысловые значения образа-символа Молоха. Эмоционально насыщены, содержательны краски завода, воспринимаемые Бобровым и Гольдбергом ночью (пятая глава). Круговращение цвета (голубоватые и зеленые серные огни - кровавый фон - красное колеблющееся зарево - дымовая туча, то белая, то грязно-серая, то «местами желтоватого цвета железной ржавчины» - яркие снопы горящего газа - буря пламени и копоти - пурпур раскаленного железа - «голубоватый мертвый блеск» электрических огней) наглядно, зримо ассоциируется со страшным языческим обрядом. Эта ассоциация усилена и эпитетами («грозные оттенки», «завод страшно выступал из мрака», «мертвенный блеск»), и метафорами (развесистые пасти великанов-труб» и др.), и сравнениями (огонь коксовой печи - «точно огромный красный глаз»), наконец, импрессионическими деталями портрета Боброва, лицо которого на фоне ночного завода «приняло… зловещий медный оттенок, в глазах блестели яркие красные блики».