Лингвистический анализ рассказа Чехова "Тоска"

«И  на овёс не выездил,—  думает он.— Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий  своё дело... который  и сам сыт, и  лошадь сыта, завсегда покоен...»

Герой хочет  думать о чем угодно, только не о  смерти сына, даже о таких бытовых  вещах, как овес, но все его слова так или иначе приводят к теме, которую он так старается избежать. Иона хочет обхитрить тоску, но последним словом его мысли неизбежно становится покоен.

Увидев проснувшегося  человека, он делает последнюю попытку:

А у меня, брат, сын  помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!

Обращение брат выражает в себе надежду на сближение, душевное породнение. А восклицание История! – тщетная попытка заинтересовать собеседника хотя бы на уровне обычного рассказа: герой уже не требует сочувствия, ему необходимо просто выговориться. Но и здесь Иона терпит неудачу.

       В этот момент Чехов с наибольшей  силой сочувствует своему герою,  выражая это заключением мыслей  героя в словах автора:

Как молодому хотелось пить, так ему хочется  говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он ещё путём не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про неё нужно поговорить... Да мало ли о чём он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить ещё лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. 

      В этой части рассказа тоска начинает одолевать Иона. Любые мысли об отвлеченном приводят к одному и тому же:

Спать всегда успеешь…небось выспишься…

Думая о сне, мысли сами заводят его к теме вечного сна, которую Чехов снова  оформляет как многоточие (невыговоренное).

Он  одевается и идёт в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нём можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...

И вот в момент апогея одиночества, когда герой бессилен перед тоской, которая является его злейшим врагом, Чехов впервые называет ситуацию своим именем, применяя слово жутко. Но тут же он находит для своего героя спасение:

— Жуёшь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя её блестящие глаза.— Ну, жуй, жуй... Коли на овёс не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...

Иона  молчит некоторое  время и продолжает:

— Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребёночек, и ты этому жеребёночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребёночек приказал долго жить... Ведь жалко?

Лошадёнка жуёт, слушает и  дышит на руки своего хозяина...

Иона  увлекается и рассказывает ей всё... 

Иона начинает с отвлеченного вопроса, как и во всех остальных попытках завести разговор, но сейчас он видит блестящие глаза лошади, что является здесь символом ее открытости ему и проницательности. Единственно мыслящая, изначально она одна могла стать собеседником Ионы, т.к., вспомнив начало рассказа,  тоска присутствовала и в ней тоже. Здесь сближение Ионы и лошади достигает максимальной точки, и извозчик называет ее брат кобылочка. Повествование Ионы носит градационный характер: сначала он говорит про овес для лошади, а потом плавно перетекает к рассказу о смерти сына. Речь его при этом обрывочна, все предложения по-прежнему заканчиваются многоточиями, в которых выражается вся невысказанность болеющей души.  Но вместе с героем мы видим, как лошадь слушает и дышит на руки своего хозяина – так она не только понимает его, но еще и отвечает на его скорбь, разделяет с ним тоску даже на физическом уровне (дышит на руки). И Иона наконец рассказывает ей все…